Моя чужая дочь

– Вы видели Руби? Она в порядке?

Фреда кивает и улыбается, и мне сразу становится лучше, несмотря на сонный туман в голове. Я поднимаюсь с кровати, и пол опять качается, так что Фреде приходится тащить меня вниз, в ту самую комнату с камином.

Когда я здесь в первый раз очнулась, то даже не заметила, что в оконной нише стоит стол с двумя деревянными лавками. Сейчас на столе разорванный пакет с нарезанным белым хлебом и гигантская пачка маргарина, из которой торчит нож. Никаких девочек нет, но шум из коридора все ближе. Представляю, как я выгляжу – грязная, патлатая, скрюченная от боли.

Дверь открывается, впуская девочек. Когда первая останавливается как вкопанная при виде меня, остальные тоже по очереди тормозят, натыкаясь на спину предыдущей. Все разом умолкают, и все смотрят на меня. Прищуренные глаза изучают, настороженно оценивают. Кто такая? Откуда взялась? Чем опасна? Совсем как в школе. Совсем как те дети, что таращились на мое окно, когда я была беременна. Совсем как зеваки на улице: любому интересно поглазеть на разбитую всмятку машину.

Бекко курит, грея тощие ноги у камина с горой раскаленных углей. Нос торчит утесом над впалыми щеками, на губах презрительная ухмылка – или это он так улыбается? Пока я уговариваю себя, что это все-таки улыбка, Бекко скашивает тускло-серые глаза на шеренгу девочек, потом дергает головой, тыча подбородком в сторону стола. Девочки оживают и одна за другой шаркают к столу.

– Мил-ли, – в два слога, громко и отчетливо произносит Фреда и тычет пальцем мне в плечо. Затем подводит меня к девочкам: – Скажи «Привет». Это слово они понимают. А вообще они иностранки, нашего языка не знают.

– Не все! – Одна из них делает шаг вперед. – Привет, Милли. А я Мэгги. – Она хихикает. – Милли и Мэгги. Парочка что надо.

На вид Мэгги немного старше меня. Одета в рваные джинсы и красную футболку с надписью «Давай трахнемся!». Волосы стянуты на затылке, но кое-где выбиваются завитки; следы туши на щеках, под глазами чернота. Наверное, она хорошенькая.

– Привет.

До чего же странно отзываться на имя Милли, когда на самом деле меня зовут Рут. Если бы я не выпрыгнула из окна своей комнаты – не оказалась бы здесь. Если бы осталась дома – могла бы снова пойти в школу, сдать экзамены и устроиться куда-нибудь на работу, или поступить в университет, или выйти замуж. Держаться на плаву очень трудно. Но у меня дочка, и я сама хочу ее растить. Назад мне пути нет.

– Милли недавно родила девочку. О ребенке пока заботятся в больнице. До лучших времен.

Лицо Фреды вдруг превращается в материно: кожа в глубоких бороздах морщин тянется, тянется, пока не становится точь-в-точь такой бледной и рыхлой, как у матери.

О твоем ребенке заботятся…

Почему?! Почему все хотят отнять у меня мою малышку?

– Милли негде жить, поэтому она останется у нас, – продолжает Фреда. – А когда придет в себя, тоже будет работать. Мэгги! Объяснишь ей, что к чему.

Фреда стискивает меня за плечи, будто собирается приподнять, чтобы все рассмотрели как следует. Затем усаживает во главе стола, и остальные девочки начинают шушукаться – на чужом языке, как и говорила Фреда.

Мэгги занимает место на другом конце стола, и ее подруги, человек шесть, одна за другой нехотя рассаживаются на лавках. Две девочки выходят из комнаты, но быстро возвращаются – приносят дымящуюся кастрюлю. Когда Фреда и Бекко уходят, девчонки снова принимаются болтать друг с дружкой, вроде меня тут вообще нет. Я не понимаю ни слова, но знаю точно, что они говорят обо мне, злятся и обзываются. Слезы брызжут из глаз, и я уже в который раз валюсь на пол.

Фреда сказала правду. Через пару дней с грудью у меня уже все в порядке, только молоко течет каждые два часа, несмотря на таблетки, от которых оно вроде должно было пропасть. Живот, слава богу, тоже перестал болеть, и сегодня Фреда обещала сходить со мной в магазин за одеждой. Сказала, что в моем тряпье я работать не смогу. Я ведь до сих пор хожу в чем из дому сбежала, только трусы стираю в раковине. Бекко меня на улице подобрал, а спортивную сумку с барахлом тех двух теток из бассейна не взял. Я очень надеюсь, что, когда Руби поправится, Фреда и для нее что-нибудь купит. Сейчас Руби, видно, в больнице, а мне туда нельзя из-за этой самой инфекции, от которой Фреда меня лечит. Я страшно скучаю, хоть и знаю, что о ней заботятся. Заботятся… Только они совсем не понимают, как я хочу, чтобы Руби была со мной. От тоски у меня сердце переворачивается.

Бекко бродит по дому привидением, его тощая тень мерещится мне за каждой дверью, в каждом углу. Уверена, он подглядывает за мной в замочную скважину, даже когда я на унитазе сижу. Я спросила про него у Мэгги, но она только засмеялась и покачала головой: мол, если бы не Бекко, бродила бы я сейчас по улицам и дрожала от холода, как тысячи других бездомных, а не сидела бы тут, в тепле и сытости. Мэгги, конечно, права. Поэтому я терплю. Когда Бекко вдруг выступит из темного угла или его глаза вдруг сверкнут в щелке из-за двери, я замираю, чувствуя, как его взгляд прожигает во мне две дырки, а потом лежу и молюсь, чтобы эти дырки к утру зажили.

Шагнув из дома в колючий январский день, мы с Фредой отправляемся по магазинам. Меня не покидает странное чувство полной свободы, и это несмотря на то, что выходить за порог в одиночку строго-настрого запрещено. Еще в первое мое утро здесь я попыталась выглянуть наружу, но дверь оказалась за железной решеткой, запертой на три висячих замка. Надо же, до чего Лондон опасный город. А я и не знала. У меня на сердце потеплело от того, что Фреда и Бекко так оберегают своих девочек.

Мать покупала мне одежду два раза в год, весной и осенью, всегда под бдительным присмотром тети Анны. Мне много чего нравилось, но я и не заикалась – бесполезно. Говори не говори, все равно я получала прочные старушечьи туфли, шерстяную юбку в клетку и простую белую блузку – если повезет. Еще мне разрешали носить вельветовые штаны, колючие свитера и белье, которое после первой же стирки превращалось в серые бесформенные тряпки. Ну и понятно, у меня была школьная форма. Девчонки из моего класса такое с формой творили – и воротнички торчком делали, и юбки укорачивали. В школу они приходили с накрашенными ресницами, тенями на веках и, конечно, без всяких там дурацких косичек. А я однажды верхнюю пуговку оставила расстегнутой – мать чуть в обморок не хлопнулась.

Фреда хватает меня за руку и тащит к остановке.

– Поедем на Оксфорд-стрит, на распродажи, – кричит она мне на ухо, когда мы уже трясемся в шумном, провонявшем бензином автобусе.

На Оксфорд-стрит столько народу, что я и магазинов-то не вижу, но Фреда, похоже, точно знает, куда надо идти, и я семеню за ней хвостом. Наконец заходим в магазин, где гремит музыка, а манекены с розовыми волосами наряжены в такие вещи, от которых моя мать наверняка бы бежала как черт от ладана.

– Если что приглянется – сразу говори, детка. Как тебе вот это? – Фреда лавирует между девчонками примерно моих лет и кивает на один из манекенов, в сапожках выше колен и джинсовой юбочке – короче не бывает, с кожаным поясом на бедрах. Ярко-розовая полупрозрачная кофточка не доходит даже до пупа, а вместо рукавов болтается бахрома. Какая прелесть.

– А в этом можно работать? – Я вне себя от восторга, только, боюсь, мой обвисший живот не очень-то выставишь напоказ.

– Для работы в самый раз, детка. Какой у тебя размер – восьмой? Десятый?

Фреда набирает охапку комплектов разных размеров и еще всяких вещей, которые мне раньше и не снились. Но раз я родила ребенка, сбежала из дома и вообще начала новую жизнь, то почему бы и не нацепить на себя эти одежки. И плевать, что после родов я смахиваю на бочонок. Если у тебя в жизни все ненормально, то это уже нормально.

Из магазина мы уходим с тремя пакетами сказочных обновок, а Фреда и не думает останавливаться! В обувном она покупает «гвоздики» и высокие сапоги, а потом ведет в магазин женского белья. Господи, какие, оказываются, бывают трусики! Я таких в жизни не видела. Фреда мне семь пар берет – черные, красные, сиреневые. А еще тонюсенькие пояски. И лифчики, из которых мои разбухшие сиськи вываливаются. Я пока примеряла, один из лифчиков молоком испачкала, но продавщице не призналась.

По дороге из магазина женского белья мы проходим «Мадеркэр», [2] и я замедляю шаг перед витриной с детской коляской рубинового цвета. Двести девяносто девять фунтов… Я заглядываю в глаза Фреде – так, на всякий случай. Она все понимает и улыбается:

2

Фирменные магазины товаров для детей и беременных женщин.