Моя Елизаветка

В сентябре дивизия заняла линию обороны вдоль восточного берега Днепра, где она с трудом сдерживала натиск врага, неся потери, особенно от ежедневных бомбежек вражеской авиации.

29 сентября немецкое командование приступило к операции «Тайфун», противостоять которой в тот момент Красная армия не могла: противник имел на этом участке фронта двукратное превосходство в танках и авиации.

Тяжело читать, что было дальше.

В результате боев в первых числах октября погибло более половины ополченцев. Погиб и командир дивизии Д. П. Скрипников. Произошло то, что военные называют котлом, а проще говоря, наши войска попали в окружение. Часть бойцов ушла к партизанам, кто-то прятался по деревням, многие попали в плен, и только единицам удалось перейти линию фронта и вернуться к своим.

Можно предположить, что где-то здесь, на берегу Днепра, и погиб мой двоюродный брат. Место его гибели неизвестно до сих пор. Все, что официально получила семья, – это короткое извещение из райвоенкомата «пропал без вести» и больше ничего. Отец Коляна, мамин брат, кадровый военный, капитан первого ранга Николай Иванович Зорин, вернувшись после войны из осажденного Ленинграда, пытался навести справки, но так ничего и не узнал.

Я много думал о своем брате и в целом о роли народного ополчения в Отечественной войне, пытался представить себе, как это было на самом деле. И как-то сами собой сложились следующие стихотворные строки.

Памяти брата

Мой брат погиб у переправы,Двоюрный [1] брат мой, не родной.Он жить хотел не ради славы,А вот, поди ж ты, смыт волной.Пятнадцать лет прожил всего-то,А стал бойцом он Дэ-эН-О [2] .Там бой кипел и гибла рота.Так свыше было суждено.Я вижу их на старом фото,Мальчишки сгрудились гурьбой.Такая вот была пехота,Им скоро в бой, в смертельный бой.Но не напрасна их кончина,Не зря вы пали под Москвой.Народа дух – вот в чем причинаПобеды нашей мировой.

1

В стихотворении сознательно использована разговорная форма «двоюрный» вместо грамматически правильного «двоюродный».

2

Дэ-эН-О (ДНО) – дивизия народного ополчения.

Жили-были

В раннем детстве меня одолевали частые болезни. Все изменилось лет в пятнадцать-шестнадцать, когда я стал больше времени проводить в Елизаветино.

Здесь мне особенно полюбилось Химкинское водохранилище. Летом, когда уже начинает смеркаться и жара спадает, мы после волейбольных баталий гурьбой идем на водохранилище купаться. Начинает темнеть, но бетонные плиты плотины еще сохраняют дневное тепло. Раздеваемся и, осторожно двигаясь по стыкам плит, спускаемся в воду: идти напрямую невозможно, так как в воде плиты покрыты зеленоватой скользкой тиной и стоять на них невозможно.

Вода ласково принимает твое тело. Хоть и заезженное это сравнение – «как парное молоко», но трудно подобрать более точное выражение. Поверхность воды гладкая, как будто она накрыта гигантским покрывалом. Гулко раздаются голоса над водой. Над противоположным берегом уже взошла луна и высветила на воде светлую дорожку. Я плыву ровно по этой дорожке прямо на луну, осторожно раздвигая покрывало, стараясь не намочить голову.

Рядом с плотиной Химкинского водохранилища находилась база военных моряков, а прямо у берега стоял настоящий военный корабль «Смерч». Вокруг него в воде плавали полузатопленные плоты, с которых было удобно удочкой ловить рыбу, чаще всего попадался окунек величиной с ладошку, иногда – ерш или плотва.

Я плохо вписывался в ребячий мир и порой остро ощущал свое одиночество. Один из таких моментов – «мертвый час» в детском саду на улице Восьмого марта. После обеда в садике полагалось спать, укладывали нас на открытой веранде второго этажа. Считалось, что спать на открытом воздухе полезно для наших ослабленных войной организмов. Моя кроватка в середине, слева и справа уже посапывают мои соседи. А я не сплю, лежу на спине, смотрю в бездонное небо, по которому нехотя бесшумно скользят белые глыбы облаков, и жуткое чувство одиночества и страха охватывает меня. Кажется, я, маленький и беззащитный, буду так лежать вечно, и никто не вспомнит про меня, а эти белые облака так же безучастно будут плыть надо мной, над этой террасой и над всем миром…

Но это там, где-то далеко, в детском саду.

А здесь, на Елизаветке, я тоже чувствую себя одиноким, но это одиночество светлое и радостное. Особенно хорошо мне на пожарке.

Пожарка – это то, что осталось от центральной части усадьбы Елизаветино после пожара: груды битых кирпичей, осколки стекла, железные прутья. Все это переплетено ржавой проволокой и заросло репейником, чертополохом, крапивой и еще много чем колючим и жгущимся. Ходить, а точнее, продираться здесь надо осторожно, иначе можно пораниться. Бывало, что и я спотыкался, падал и возвращался домой с разбитыми коленками.

Главная достопримечательность пожарки – бабочки. Их много, больше всего шоколадниц и лимонниц, но есть еще и павлиний глаз, и капустницы, и еще какие-то пестренькие без названия. Самой красивой считалась крупная бабочка черного цвета с белой каймой по краям крылышек. Эту бабочку мы называли махаоном. На самом деле ее русское название весьма прозаично и печально – «траурница».

Бабочки невероятно красивы в своих «ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и в черно-лиловых бархатных шалях». Красиво сказано, не правда ли? Слова эти не мои, а Ивана Алексеевича Бунина из рассказа «Суходол».

Бабочек я ловлю голыми руками. Сачка у меня нет, да он мне и не нужен: гоняться за бабочками на пожарке невозможно. Чтобы поймать бабочку, надо тихонько подкрасться к ней, пока она, сидя на малиновой колючке, нежится на солнышке, выждать момент, когда она соединит свои крылышки вместе, и осторожно схватить ее двумя пальцами.

Другим большим удовольствием для меня были поездки с мамой в центр Москвы, на площадь Пушкина.

Первым делом мы шли в Елисеевский магазин, где покупали сто граммов любительской колбасы и одну французскую булочку, на большее денег не было. Потом мы уютно устраивались на волнах широченной скамейки в начале Тверского бульвара, у «старого Пушкина», и вкушали эти яства. (Я пишу «мы», но это неправда: вкушал-то я один, мама только смотрела на меня.)

Называю эти продукты – колбасу и булочку – яствами не потому, что мы были голодны, хотя бывало и такое. Нет, я настаиваю на этом слове потому, что здесь оно вполне уместно. Колбаса была «пальчики оближешь», она просто таяла во рту. Позже, ни в хрущёвские времена в СССР, ни в нынешней России, ни в заморских краях я не встречал подобной колбасы. Да и булочка была ей под стать, не просто французская, а настоящая французская!

Конец ознакомительного фрагмента.