Моя купель

— Как? — удивился майор. — Немецкие пулеметчики не подпустят вас к берегу, мы перед ними как на ладони.

— Ничего они не видят, — возразил капитан. — Сейчас организуем еще два-три пожара на той стороне, и они совсем ослепнут, точнее — наш берег для них будет темной стеной.

— Не понимаю.

— От костра смотреть в темноту ночи страшнее, чем из темноты на костер, — пояснил капитан и скрылся в темноте.

Прошло не более часа, и к майору один за другим стали подходить командиры штурмовых отрядов, рот, взводов, рядовые солдаты. Каждый из них намекал, что они где-то, когда-то не то лично знали этого капитана, не то слыхали о нем.

По каким-то чисто военным обстоятельствам случилось так, что в батальоне майора Григорьева в конце войны, у стен Берлина, куда вели в ту пору все военные дороги, встретились и участники Сталинградской битвы, и добровольцы из курских деревень, и бывшие партизаны из Брянских лесов, и те солдаты, что форсировали Днепр, сражались на житомирском направлении, под Коростенем, лечили раны в армейских и фронтовых госпиталях, в том числе один из них — в Дарницком, откуда принес он невероятную историю о том, как однажды ночью дежурные санитары чуть не попадали в обморок, увидев человека, вернувшегося из покойницкой.

— Он вырвался из сарая мертвых как раз в тот момент, когда туда пришли солдаты похоронной команды.

Всему этому трудно было поверить, и майор Григорьев по-прежнему не спешил. Он был реалистом, не допускал безрассудных решений и верил словам только тогда, когда сам воочию убеждался, что это так, а не иначе. На войне, как и на охоте, много бывает преувеличений и хвастливости. Война... Она научила его проверять себя и людей на деле. И на этот раз он вышел к берегу канала, разумеется, с риском попасть под пулеметную очередь, только затем, чтобы проверить, своими глазами убедиться — перетаскивает ли капитан свои кочующие орудия на ту сторону или просто так, для форса, брякнул языком, а теперь молча ждет рассвета?

Проверил и не только убедился, но и несказанно удивился: вместе с артиллеристами орудия перетаскивали по разбитому железнодорожному мосту солдаты его батальона. По существу, весь батальон был уже на той стороне. А капитан будто забыл или вовсе потерял свой штаб, свой командный пункт. Он, как рядовой солдат, грузил снарядные ящики в лодки, толкал их от берега, все время подгоняя артиллеристов.

— Шевелись! Шевелись!

И сам работал так проворно, что, глядя на него, можно было подумать: хочет перегнать самого себя или в самом деле уже успел схватить за гриву сказочного коня и теперь несется рядом с ним во весь мах, чтобы ветром скорости сбить с себя пламя. Он будто сгорал от нетерпения скорее прорваться в центр Берлина, в Тиргартен, и там прямой наводкой ударить залпом своего дивизиона если не по самому Гитлеру, то по его последнему укреплению.

Как тут говорили, «трижды вернувшийся из мертвых», он рвался вперед, не зная страха. И разве можно было остановить его у канала Тельтов и заставить ждать рассвета?

На рассвете майор Григорьев был уже на той стороне канала, в горящих кварталах Темпельхофа.

Бой в городе не похож на бой в полевых условиях. Здесь нельзя найти такого наблюдательного пункта, чтоб был виден весь батальон. Люди действуют мелкими группами, укрываясь в развалинах, подвалах, тесных переулках. Улицы и площади пусты. Слепая обстановка. Без привычки командир, не видя своих подразделений такими, какими он привык их видеть в обычном полевом бою, здесь может признаться, что он остался без войск.

Что-то подобное пережил в это утро майор Григорьев. Прошел час, второй, третий... И комбат готов был докладывать командованию горестно, но честно о том, что, по существу, остался без батальона. Но именно в этот момент перед ним предстал высокий белокурый капитан с артиллерийскими эмблемами на погонах.

— Идет дело, майор! — сказал он. — Пора докладывать: занято шесть кварталов, выходим к железнодорожному полотну, что огибает аэродром Темпельхоф с юго-запада...

Вслед за ним пришли с докладами командиры рот и отдельных штурмовых отрядов.

Майор Григорьев сделал пометки на карте, затем поднялся на самый верхний этаж полуразрушенного дома. Он был убежден — батальон действует успешно.

Тотчас же сюда прибыл представитель штаба дивизии, затем — батальон за батальоном, полк за полком — вся дивизия, а за ней и весь корпус, переправившись через канал, устремились в узкую горловину прорыва. Устремились вперед вслед за батальоном Григорьева.

Нет, что и говорить, майор Григорьев по-прежнему не видел батальона, но, побывав в отдельных подразделениях, он не узнавал своих подчиненных командиров и солдат. Их будто подменили: они самостоятельно принимали разумные решения, ставили перед собой задачи и выполняли их. Казалось, каждый солдат и офицер батальона хочет сбить с себя то пламя, которым был охвачен капитан. Что он сделал с людьми батальона и кто теперь вел батальон и присоединившиеся к нему штурмовые танки, майора Григорьева не волновало. Он сам как бы подчинил свою волю тому, что происходило на его глазах, и старался всеми силами быть там, где решались самые трудные задачи.

Пять дней и пять ночей батальон Григорьева шел впереди дивизии. Он, точно маленький ручеек из огромного водоема, проделывал в оборонительных плотинах узкие промоины, через которые потом устремлялись все силы, взламывая и сметая на своем пути все преграды.

На шестые сутки, в ночь на 30 апреля, батальон остановился. Люди устали, измучились. Сон сваливал их буквально на каждом шагу. Была дана команда — восемь часов отдыха.

Штабы батальона и артиллерийского дивизиона разместились на линии переднего края перед парком Тиргартен, в подвале здания с толстыми бетонными стенами и не менее прочными потолками.

Подвал имел несколько бетонированных отсеков и ходов в подземелье через люки, закрытые чугунными плитами с загадочными замками. Пахло гарью, дымом, жженой бумагой и взрывчаткой. На стенах остались образцы денежных знаков, кое-где сохранились камуфляжи золотых медалей с гербами различных стран и портретами каких-то деятелей. Был тут и узел телефонной связи, а также несколько разбитых раций. Что это за учреждение и кто тут находился до того, как сюда ворвались штурмовые группы, трудно сказать. Кто-то предположил, что это чуть ли не филиал какого-то международного банка. Кому-то в голову пришла мысль, что это бывшее хранилище ценностей самого Германа Геринга, покинувшего Берлин и теперь уже проклятого Гитлером за измену немецкой нации.

Майор Григорьев пропустил все это мимо ушей, считая, что узел телефонной связи и разбитая рация есть верный признак того, что здесь, под надежными укрытиями от ударов авиации, размещался какой-то штаб, скорее всего — противовоздушной обороны. Такого же мнения придерживался командир артиллерийского дивизиона. Они пришли к заключению, что более подходящего укрытия для отдыха людей не найти — можно уснуть, не опасаясь прямого попадания снаряда или бомбы.

После команды «Привал» солдаты быстро устроились, и казалось — не было и нет во всем Берлине более уютного помещения для солдатского сна. Свернувшись в клубок или растянувшись на цементном полу, как на мягкой перине, они спали мертвым сном. У каждого под рукой автомат, карабин, пулемет; под головами противогазные сумки или вещевые мешки с гранатами. Обросшие, запыленные, в бинтах, они дышали глубоко, хмуро пошевеливая бровями или улыбаясь. Какие сны видели солдаты в этот час, угадать не трудно: они жили тем, что было наяву, — победными боями.

Но именно в этот час в подвале произошло то, чего не мог даже предположить предусмотрительный майор Григорьев. Развернув свой походный столик к дальнему углу подвала, он собрался подписывать наградные листы, заполненные писарем на отличившихся воинов, в том числе и на командира артиллерийского дивизиона, как вдруг услышал, что в подвал пришли какие-то незнакомые люди. По тону разговора можно было подумать, что они если не личные представители Верховного Главнокомандующего, то генералы из штаба фронта.