Моя легендарная девушка

Я был вне себя от горя — любовь всей моей жизни гасла во цвете лет по вине таинственной болезни! Я рыдал и бился в истерике дни и ночи.

Отец утешал меня, говорил что-нибудь вроде:

«В конце концов все кончится хорошо, сынок» и просил, чтобы я не сдавался. Том не знал, что и сказать, но каждый раз, как ловил мой взгляд, ободрительно мне улыбался. Лучше всех вела себя мама. Она была само понимание, говорила, что если мне захочется поговорить — она всегда рядом. Позвонила Алиса и сказала, что, хоть она и не любила Агги, все-таки жаль, что она умерла, а я ответил, что ничего страшного, хорошо, что она позвонила. Я связался с биржей труда и сообщил им, что недели две не смогу приходить отмечаться лично, и даже они, садисты и нацисты, были милы со мной и сказали, что все нормально. Это вместо того, чтобы потребовать предъявить им ее тело в качестве доказательства, чего я, признаться, от них ожидал.

Я потер шею. Она ныла ужасно. Подняв руки, чтобы помассировать ее, я уловил запах из-под мышек, от которого у меня волосы в носу зашевелились. Ничто на земле не сравнится с запахом школьного пота, разве что смесь ароматов скисшего молока и сена. Последний раз я принимал душ в четверг вечером, так что на моей коже в течение тридцати часов скапливался школьный пот, а потом еще в течение трех часов — его более вонючий собрат — спортивный пот. К счастью, душ был единственной вещью в квартире, которая подверглась некоторым улучшениям с 1970 года. Вода вырывалась из крана с такой силой, будто это был не душ, а небольшая полицейская водяная пушка для разгона демонстраций. Полчаса я простоял там, отгородившись от всего и вся прозрачной пластиковой шторкой, затерянный в мире горячих водопадов, чистоты и мыла, которое никак не желает расставаться со своей оберткой.

Шагнув в прохладный последушевой воздух, я вытерся зеленым полотенчиком для рук — других в квартире не было, я забыл их дома. Каждый раз после душа я оставлял его висеть на двери шкафа, надеясь, что за сутки оно высохнет. Но оно по-прежнему оставалось мокрым, будто я прямо вместе с ним душ и принимал.

Я неспешно оделся — натянул джинсы, надел чистую темно-синюю рубашку. Застегивая верхнюю пуговицу, я задел рукой подбородок, и у меня возникло ощущение, что там вскочил прыщ. У меня опустились руки. Даже не могу сказать, что меня угнетало больше — то, что в двадцать шесть лет у меня все еще высыпают прыщи, или острое желание оказаться дома, чтобы позаимствовать у мамы основу под макияж и замазать раздражение на подбородке. Кроме того, совершенно неизвестно было, на какой стадии развития находится этот прыщ — легкое покраснение/сильное воспаление/значительное нагноение/кровавая рана, — потому что я еще в понедельник разбил зеркало с Элвисом, наступив на кучу одежды, под которой оно лежало, а другого зеркала в квартире не было. Разбить зеркало… «Семь лет удачи не видать» — вспомнилось мне. Для ровного счета я добавил к ним прошедшие три безутешных года.

Зазвонил телефон.

Я посмотрел на него непонимающим взглядом, все еще погруженный в мысли о прыщах и зеркалах, как будто не мог взять в толк, откуда доносится звук. Однако в конце концов мой мозг включился, и я шепотом сотворил молитву. Не знаю почему, но я надеялся, что это Кейт. Хотя я сам прервал наш последний разговор, а кроме того, она дала мне свой номер телефона, чтобы я мог позвонить, когда соберусь с мыслями. И все-таки я надеялся, что это она.

— Привет, Вилл, это я.

Как балованный ребенок, которого, по выражению отца, нужно «хорошенько отшлепать», я почему-то вдруг очень обиделся, что Мартины не было дома, когда я ей позвонил. Поэтому просто так, ей назло, я притворился, что не узнал ее.

— Кто?

— Вилл, ты меня не узнаешь? Это я, Мартина.

— Ой, прости. Я что-то тебя не узнал. У тебя голос другой по телефону.

— Разве? — Она искренне удивилась. — Я хотела узнать, ты получил мою открытку?

Я попробовал догадаться по голосу, беременна она или нет. Никаких признаков стресса в ее голосе не было, но и особой легкости тоже не слышалось. Более того, она принялась задавать мне вежливые вопросы про день рождения и открытки, хотя точно знала, что больше всего меня сейчас волновал вопрос, оплодотворил ли я одну из ее яйцеклеток и предстоит ли мне по этому поводу провести ближайшие тридцать лет в трауре. Я, естественно, не собирался спрашивать ее напрямую. Об этом и речи быть не могло. Она пыталась играть со мной, ну и пусть. Если бы она хоть раз в жизни видела, как беспощадно я играю в «Монополию», она бы поняла, что это бесполезно.

Я вернулся мыслями к открытке и подумал, не притвориться ли мне, что я от нее ничего не получал. Потому что на самом деле Мартину интересовало, прочитал ли я ее, и если да — проник ли в суть ее высказывания, понял ли, что она хотела сказать. Она желала убедиться, что запасной выход с табличкой «Недопонимание» для меня закрыт.

— Да, я ее получил, — сказал я.

— Мне всегда хотелось послать открытку Климта кому-то необыкновенному, — призналась она. Я увидел ее как живую — длинные светлые волосы упали на лицо. На лекциях она прятала лицо за волосами, как будто таким образом становилась невидимкой. Это была одна из тех немногих трогательных вещей, которые я в ней обнаружил. — Кому-нибудь вроде тебя, Вилл. По-моему, очень красивая картина. А ты как думаешь? В ней столько страсти. У меня есть такая репродукция в рамке. Я на нее часами гляжу.

Она продолжала воспевать Климта и еще каких-то художников, а я думал, не слишком ли сурово я с ней обхожусь. Ведь она добрая, и у нее, в сущности, хорошие намерения. Не она одна виновата в своей возможной беременности. Она несомненно привлекательна, но главное — она очень высокого мнения обо мне, что бы я ни делал, чтобы ее разочаровать.

— Мартина…

Я никогда еще не произносил ее имя вот так, мягко и нежно, разве что в пылу желания. Для нее мой голос, ласкающий ее имя, открывал ворота рая. Ощущать подобную власть было неловко: два-три мои слова могли исполнить самые заветные мечты Мартины.

— Мартина, как бы ты хотела умереть? — спросил я наконец.

— Что ты хочешь сказать? — Она была явно сбита с толку — подобного поворота она совсем не ожидала.

— То, что сказал, — мягко ответил я. — Принимая во внимание тот факт, что однажды нам всем суждено умереть, когда это все-таки произойдет — какой бы ты хотела видеть свою смерть?

— Я не знаю, как ответить на такой вопрос, — неуверенно сказала Мартина. — Я не люблю думать о… ну… об уходе.

— Ага, тогда подумай об этом сейчас, — предложил я. Вся моя нежность и сочувствие испарились, и я почувствовал раздражение. Но оно тут же сменилось чувством вины.

— Прости меня, — попросил я. — Я не хотел.

— Нет, это ты меня прости. Я тебя, должно быть, раздражаю. Надо подумать. Так… — Она замолчала, и стало слышно, как она думает. — Я бы хотела отойти во сне, — сказала Мартина, когда спокойствие вернулось к ней. — Я не хочу ничего чувствовать, когда это случится. У меня двоюродная бабушка умерла во сне, и она выглядела такой умиротворенной, будто просто спокойно спала.

Я не знал, что ей сказать. Как это ни печально, но меня совершенно не интересовал ее ответ. Это ведь была не Кейт и не Агги, а Мартина. У нас никогда ничего не получится. Просто не суждено.

— Тест, — твердо сказал я.

— Отрицательный, — прошептала она. — Я не беременна. Я хотела тебе сказать. Только не знала, как. Прости, что начала не с этого. Я знаю, ты на меня злишься. Пожалуйста, только не надо меня ненавидеть, Вилл. Я не хотела тебя тревожить. Я просто не знала… — Она расплакалась. — Я так испугалась, Вилл. Правда. Я была в ужасе. Жаль, что тебя со мной нет.

Я встал и посмотрел в окно. Шел дождь. Соседская собака пряталась от него под серебристой березой в глубине сада.

Я был разочарован. Да, я был разочарован. Я не стану отцом. Мне не придется придумывать экзотические и банальные имена для нашего ребенка. Никаких походов в родильный дом. Мои родители не станут бабушкой и дедушкой, а бабушка не приобретет величественную приставку «пра-». Алиса не станет крестной. Я столько всего успел понапридумывать за это время, а теперь все пойдет по-старому. Я-то думал, у меня будет дочка. Если бы Мартина не стала возражать, мы бы назвали ее Люси. А в пять лет она пошла бы в мой детский сад — может быть, она попала бы к миссис Грин или к какой-нибудь другой такой же милой воспитательнице.