Моя Марусечка

— Какое там!.. Я не во двор, я на улицу. Давно уж подобрал кто — то…

Они прошли в залу. Маруся огляделась: стены, какие красивые стены! Обклеенные дорогими штофными обоями цвета топленого молока с кремовыми вензелями. С потолка свисала люстра из цветного хрусталя, укутанная в золотые и серебряные листья. В простенке между окнами как раз умостился небольшой диванчик: по голубой земле серебряная трава и кое — где по незабудке. Посредине дивана, ох, на самом видном месте — подпалина от утюга. Витые, инкрустированные медными волосками ножки изъедены собакой до голых щиколоток…

Стой! Откуда взялись эти старые рогожки? Где пол? Где паркет? Паркет из разноцветного дуба с павлинами и леопардами!..

— Эй, Тамара! Куда полы подевались?

— Все ему отдала!.. Все! Пусть забирает. И еще кооператив куплю, уже договорилась… — простонала Тамара. — Надоело… Я потеряла вкус к подобной любви…

— Какой еще вкус? — не поняла Маруся.

Она посмотрела: полное запустение! Где персидский ковер, тканный из золота и серебра? Где малахитовый столик, а на нем серебряная шкатулочка с перегородочками, обложенная бесценными синими камушками? Ой, зеркало! Нет зеркала… Двух зеркал! Одно в золотом обруче, круглое, в нем по утрам, с полдевятого до одиннадцати, плескалось солнце, и другое, на крючьях в виде львиных клыков… А еще шкаф. Невысокий, трехстворчатый, верх стеклянный, с нарисованными дымчатыми кренделями и капустными листьями и как будто выжженным белым огнем, на полочках золоченые рюмашечки с наперсточек, внизу три выпуклых деревянных пуза с разводами в виде крутых женских бедер. Карельская береза. Рядом стояли часы с курантами, с качающейся медной тарелкой, длинные, как человек…

— Нечего пялиться, — подала голос Тамара.

Один только фарфоровый китаец кивал с подоконника. В стекло бились старые усталые мухи.

— Ты бы ему еще кусок стены подарила! Вкус она потеряла!..

Тамара тяжело вздохнула:

— Маруся, ты знаешь, что такое ревность?..

— Ну что?

— Крыса между ребрами…

— А то ты, Тамара, не знала — все они кобели… Скидывай халат!

Тамара прошаркала в спальню. Маруся за ней.

— Я приезжаю с гастролей… Весь мир мой! В Мадриде толпу перед театром разгоняли быками. В Париже — конями. А в Стамбуле — львами. Меня закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, не накладные ли у меня бедра. А один испанский цыган, богатый, как сто китайцев, встал передо мной на колено, взял мою ножку, обутую в сапожок со шпорами, и водрузил себе на плешивую башку. Одних вееров я привезла сорок семь коробок… И что я нахожу? — Тамара растелешилась и легла на широкую, мурлыкнувшую под ней койку. — Я нахожу эту блядь из кукольного театра. Петрушечницу! Первую городскую проститутку! Шпильки ее тут, волосы, за диваном лифчик валяется!..

— Кобель… — вздохнула Маруся и закатала рукава.

Эти кипенно — белые, алебастровые, ослепительные, скользкие, ускользающие, выскальзывающие ляжки, эти мягкие, словно талое маслице, локотки, эти розовые, наивные, глупенькие, как молочные поросятки, груди, эти круглые, пологие, широкие, полные, белые — белые, словно насквозь белые, плечи, эти ладошки, как оладушки, эти сонные, вылепленные из мягонького бело — желтого фарфора пальчики с узенькими, к концу суживающимися, с вогнутыми, как у курицы, розовыми ноготками, эту шею, белую, толстую, но длинную, без единой морщины, гладенькую, сотканную из нежной белой верблюжьей шерсти, предстояло плющить Марусе своими худыми, высохшими, с твердыми синими жилами, изъеденными хлоркой, щелоком, холодной водой сильными пальцами…

Она утопила их Тамаре в живот, как в снег, и дала легкую затрещину аппендициту. Мысок с воткнутыми, словно в белую глину, паховыми волосками прикрыла простынкой.

— А ты похудала, Тамара, истаяла, — сказала Маруся.

— Посадили на яблочное пюре и воду. Через три дня сунули помидор. Разве я могу петь на основании помидора?..

Маруся посмотрела на выкручивающееся, выщелкивающееся под пальцами сальцо и согласилась:

— Да, сил тебе много надо…

И она начала перебирать кожу мелкими — мелкими складочками.

— В управлении культуры зависть и интриги, интриги и зависть, — простонала Тамара. — «Я привыкла иметь дело с интеллигентными…» Это она сказала мне!! Маруся, эта… из пединститута! Как она могла?! Как она посмела так сказать?!

— Да что сказала — то? — не поняла Маруся.

— Неинтеллигентная!

— Ну — у, это еще не жопин внук!.. — протянула Маруся. — Делов — то! Показала бы ей кукиш в кармане…

— Я!.. Я — Золотая Чио — Чио — Сан! Я — Платиновая Норма! Кто берет мои верхние ноты?

— Кто? — насторожилась Маруся.

— Никто!

Маруся подумала, что Оля и громче провизжит, но вслух ничего не сказала.

— Крестьянин пашет. Строитель строит. Поп молится. Судья судит. А они что делают? Управление культуры!.. А меня знает весь мир! Куда бы я ни шла, звездное небо передвигается вслед за мной. Дороги, по которым я иду, покрыты яблоневыми лепестками. А счастья нету… Племянницу пригрела, так она притон развела. Нет, вернусь домой. Буду петь в клубе, в хоре…

Тамара разнежилась, пропотела, по ее щекам текли слезы:

— А, Маруся, пока не забыла: снеси шубу в магазин. Помнишь, мне напрокат давали. Она на кухне на табуретке лежит. Возьми, что ли, с них расписку — вещь все — таки дорогая. Один раз только и надела, в Финляндии, прошла полквартала, никто на меня и не глянул…

Маруся накрыла Тамару простынкой, потом верблюжьим одеялом и тихонько прошла на кухню.

Шуба валялась на полу. На ней лежал пес шницель — разин. Господи. Маруся согнала его, подобрала шубу и встряхнула ее. Серебристо — черный мех, низ подбит черными же соболями, на воротнике серебряные витушки, на рукавах бурая волна по бледно — желтому полю, подкладка мутно — красная, с черными мухами, на широких манжетах и на воротнике по большой блестящей дутой пуговице…

Маруся завернула шубу в фартук и спустилась во двор. Прошла в меховой, он рядом, за молочным, на Ленина, и отругала продавцов за такую дорогую шубу: нате, сказала, вашу шубу, ищите других покупателей! Надумают же шить такие дорогие шубы! На Старой Почте дом трехэтажный с сараями и каменным сортиром дешевле стоит…

Она вышла на улицу. Дождь не дождь, а народ так и шныряет туда — сюда. Маруся оглядела грязный мокрый асфальт, задрала голову, нашла Тамарины окна, провела по воздуху черту от окна до земли и снова пошарила глазами по асфальту, под зеленой от сырости стене. Нет, нету… Ай — ай — ай! Бумажка! Вон какая — то бумажка!

И Маруся подоспела в ту самую минуту, когда крестьянин с двумя ведрами вишни поддел ее, уже затоптанную, надорванную, и поволок на галоше пучок золотых цепочек. Маруся цап его за колено и соскребла цепочки. Осмотрела все вокруг, присела на корточки, пошкрябала ребром ладони по тротуару, насобирала сверкающих зернышек, серег, колец, брошек… Под стеной, в воде, лежал огромный перстень. Она нагнулась над ним: ощерившись, на нее смотрел злой паук! Рубин на его спине был тепл.

Маруся сторожко подобрала его, еще укусит, и отнесла и цепочки, и все вместе с грязью обратно на восьмой этаж.

Тамара вышла сердитая: она только что заснула, а Маруся ее разбудила.

— Вот! Возьми свои сережки! Некультурная ты, Тамара! Мусор надо в ведро выбрасывать, а не в окна, на голову прохожим…

Тамара равнодушно кинула драгоценности на трюмо и зевнула:

— Возьми вот, сорок копеек, больше у меня нету…

Санитарили сыпучку. Кипятили в баке тряпки. Маруся вспомнила, что ее звали в райисполком за транспарантами. Сходила, забрала. Ой, какие плохие транспаранты! Вроде недолго повисели, а ткань расползлась. Ничего из них не сошьешь — ни занавески, ни наперника. Только на тряпки и годятся. Да и то один раз по залу пройдешь, и расползутся…