Моя навсегда

— Как это произошло? — вдруг услышала резкий голос Стрелецкой и вскочила со стула, часто моргая.

— Мы… мы гуляли в парке, — залепетала она, глядя на Ромкину мать со страхом. — А потом… ну, когда уже пошли домой, встретили их.

— Кого — их? — Маргарита Сергеевна спрашивала так, словно в произошедшем виновата именно она, Оля.

— Я их не знаю… кроме одного… Чепрыгина. Он с Ромой… в одном классе учился, — запинаясь, частила Оля, глядя на нее, как кролик на удава.

— Дальше что?

— Они… они его обозвали и начали бить. А я побежала звать на помощь.

— Завтра утром за тобой заедет мой водитель. Отвезет в милицию, где все подробно расскажешь.

— Но… меня уже допросили… сразу, как…

Маргарите Сергеевна лишь взглянула на нее, но с таким выражением, что Оля поспешно кивнула.

— Да, конечно. Все расскажу. А как Рома?

Но Стрелецкая тут же потеряла к ней интерес и, не прощаясь, покинула приемное отделение.

Оля беспомощно посмотрела ей вслед. Потоптавшись, она снова обратилась к тетке в регистратуре.

— Мне бы узнать, как он, — пролепетала она тоненько. — Пожалуйста.

— Завтра приходи. С четырех до семи. Сама его навестишь. И это… не убивайся ты так. Было б совсем худо — его бы в реанимацию отправили. А раз нет — значит, жить будет.

— Спасибо, — пробормотала Оля.

Раздавленная и несчастная она брела по ночным улицам. Такой долгожданный был этот день, такой многообещающий… и таким кошмаром он закончился.

В такт торопливым шагам она тихо повторяла: «Хоть бы все было хорошо!».

Стоило заслышать вдали чьи-то голоса, она пугливо озиралась и ныряла в тень. Никогда раньше она не боялась ходить по родным улицам, теперь же внутри все леденело от страха. Впрочем, никогда раньше на ее глазах не избивали так жестоко человека, да и ночами она не гуляла.

И только когда подошла к дому, когда увидела, что на веранде и в кухне горит свет, а остальные окна — темные, Оля вдруг подумала про отца, про то, что уже глубокая ночь и ее наверняка потеряли. В коленях тотчас появились слабость и дрожь, а сердце, нервно трепеща, ухнуло вниз.

Она тихонько отворила калитку, поднялась на крыльцо и, задержав дыхание, открыла дверь.

Отец стоял посреди кухни, одетый в спецовку и рабочие штаны, словно куда-то собрался или, наоборот, только что пришел. Обернулся на звук и буквально пригвоздил к месту страшным взглядом. Мать робко подошла сзади:

— Коля! Успокойся! — залопотала она.

Отец ее не замечал, медленно, жутко медленно приближаясь к Оле. А она, едва дыша, отступила на шажок и уперлась спиной в дверь.

— Ты знаешь, который сейчас час? — тихо и зловеще спросил отец.

Тут, наверное, стоило бы начать извиняться, упрашивать, клясться, что это первый и последний раз, задабривать — как мать всегда делала, если что не так, но на Олю, то ли от страха, то ли от пережитого стресса, напал ступор. Она таращилась на потемневшее лицо отца и не могла вымолвить ни звука.

— Где была, я тебя спрашиваю?

— Коля… — мельтешила за его спиной мать, заламывая руки.

— Где. Ты. Была? — повторил отец.

Отец замахнулся, но мать тут же кинулась и повисла у него на руке. Но от этого он лишь рассвирепел. Оттолкнул ее грубо, та еле на ногах устояла, и тут же закрылась привычным жестом, ожидая удара.

Но отец рявкнул:

— Пошла вон!

— Коля, Коленька, прошу, давай до утра подождем… — умоляла мать.

Но отец, прихватив ее повыше локтя, и потащил в родительскую спальню, клокоча:

— Закройся в комнате, и чтоб я тебя не видел и не слышал! Одну дочь испортила, теперь вторую…

Он втолкнул мать в комнату и с хлопком закрыл дверь. Затем снова вернулся к Оле, которая так и стояла, оцепенев, у двери.

— Последний раз спрашиваю, где ты шлялась? — чеканил он каждое слово, одновременно расстегивая ремень.

Оля наблюдала с ужасом за нервными движениями его рук. Она всегда этого боялась до дрожи, хотя ее никогда в жизни не били. Боялась, потому что помнила сестру, потому что не раз видела исполосованный Пашкин зад и редкие, но страшные синяки у матери. И вот давний детский страх надвигался как ожившее чудовище.

— Не надо, пожалуйста, не надо, папа, — глухо шептала она побелевшими губами.

Отец лихо выдернул ремень из шлевок, замахнулся. Оля зажмурилась, услышав свист, а потом руку от плеча до локтя обожгло болью. И ее прорвало:

— Папа, папочка, не надо! Прошу тебя! Я в больнице была! Там Ромку избили хулиганы. В парке. Его на скорой… В больницу. Я с ним была. Пожалуйста! Я ничего не сделала!

— Ах, ты с ним ты была? Я ее тут бегаю ищу, а она…

— Папа, его чуть не убили! Его бы убили, если бы милиция не вмешалась… Я не могла его бросить!

— Да пусть бы убили, одной мразью меньше! Он девок насилует малолетних! Весь город об этом гудит! А она с ним гуляет! Срамота!

Отец, словно озверев, хлестал ее раз за разом куда придется. Оля истошно кричала, закрывалась руками, сползая на корточки. Ей казалось, что это не ремень, а острые ножи, которые вспарывают кожу, что она уже вся изранена и истекает кровью, что отец от гнева сошел с ума и попросту забьет ее сейчас до смерти…

Эта пытка длилась бесконечно. И даже когда отец отшвырнул ремень, Оле казалось, что на нее по-прежнему сыпятся жгучие удары.

— Пошла к себе. Спать, — рявкнул он. — Завтра потолкуем.

Задыхаясь от слез, она с трудом поднялась с корточек и, шатаясь, побрела в их с Пашкой комнату.

20

Мать ее не будила, дала выспаться. Хотя сон никакого отдыха не принес, наоборот, стал продолжением вчерашнего кошмара. Оля и проснулась вся измученная. Даже губы спеклись и потрескались, как от жара. Болело все, а особенно руки. Тонкая светлая кожа, лишь слегка покрытая золотистым загаром, теперь бугрилась жуткими синюшно-красными рубцами-полосами.

Рядом топтался Пашка, глядя на нее с жалостью.

— Больно?

Оля кивнула и заплакала. Больно — полбеды, но как это было страшно, и как унизительно. И, главное, несправедливо!

Пашка рванул бегом из комнаты, но через минуту вернулся, неся в блюдце горку слегка поплывшей малины.

— Это я утром собрал. Для тебя.

Оля выдавила благодарную улыбку и съела пару спелых ягод.

— Вот вырасту скоро, — серьезно сказал Пашка, глядя на сестру, — и заберу тебя отсюда. И маму тоже. А батю брать не буду. Он нам не нужен.