Моя навсегда

Олю вновь обуяла нервозность, если не паника. Был даже порыв бегом подняться этажом выше, чтобы только с ней не столкнуться. А потом спуститься и снова ждать Ромку.

Но Оля заставила себя остаться на месте, хотя Маргарита Сергеевна одним своим видом внушала ей священный ужас.

Внизу хлопнула дверь и послышались неспешные уверенные шаги. Как бы себя Оля не пыталась держать в руках, сердце ее металось в груди, норовя выскочить через горло. Боже, что ей сказать? Она же обязательно остановится и спросит? А, скорее всего, попросту прогонит. И будет в своем праве, конечно, после того, как она поступила с Ромкой. Оля за полминуты накрутила себя так, что чуть не впала в истерику.

И когда на площадку, где она стояла возле окна, поднялась Стрелецкая, ее уже буквально колотило.

Увидев Олю, Маргарита Сергеевна и правда остановилась. Выгнув бровь, взглянула на нее с удивлением, но тут же ее лицо сделалось холодным и жестким.

— Что тебе здесь нужно? — процедила она, испепеляя Олю взглядом.

— Я хотела с Ромой поговорить.

Как еще сил у нее хватило ответить.

— Что, еще не все сказала? — прищурилась Ромкина мать.

— Мне нужно… — слабея от страха, вымолвила Оля, но та ее оборвала:

— Ей нужно… — хмыкнула Маргарита Сергеевна. — Отныне твои нужды — это только твоя забота. Запомни раз и навсегда: тебя больше для него не существует. Забудь про него. Ясно? Роман уехал, еще вчера утром. И уехал навсегда. Сюда он не вернется. А тебя он больше знать не желает, это его слова.

Смерив ее взглядом, полным презрения, Стрелецкая добавила:

— И поверь, у него это не временная обида или злость, уж я своего сына знаю. Он тебя просто вычеркнул. Потому что он, если любит, то всем сердцем и готов на все, но уж если отрекся — то навсегда.

Оля смахнула набежавшие слезы. Каждое слово Ромкиной матери било хлыстом, разрывая кожу и оставляя глубокие раны.

— А куда он уехал? Скажите, пожалуйста! Прошу вас! — взмолилась она.

Стрелецкая взметнула брови, очевидно удивляясь Олиной настырности.

— Ты что, так ничего и не поняла? Он от тебя уехал. Плевать он хотел на все эти сплетни. Он уехал, чтобы больше никогда тебя не видеть. Не слышать, не знать. Чтобы забыть тебя и твое предательство. И если у тебя есть хоть капля совести, просто оставь его в покое. Дай ему спокойно жить. Как ты вообще посмела сюда явиться после того, как ты с ним обошлась?

— Извините… простите меня… — произнесла сдавленно Оля, подняла свой рюкзак и, сгорбившись, словно под непосильной ношей пошла к лестнице. Шаги ее, сначала тяжелые, стали быстро ускоряться. И вот уже внизу хлопнула дверь подъезда.

Маргарита Сергеевна выглянула в окно, увидела внизу удаляющуюся фигурку. На долю секунды в душе шевельнулось не то сомнение, не то жалость. Все-таки Роман за что-то же любил ее…

Но она быстро отогнала ненужные мысли. А потом вдруг обнаружила на подоконнике лист бумаги, сложенный конвертиком и заклеенный. Сверху круглым детским почерком было аккуратно выведено «Маме от Оли».

Немного поколебавшись, Маргарита Сергеевна подобрала конверт, который обронила Оля, и положила в сумку. Был секундный соблазн открыть и прочесть, но тогда она сама себе стала бы неприятна. Нет уж, решила она, потом как-нибудь выкроет время и вернет его Оле…

29

Идти было некуда.

Выскочив из подъезда Ромкиного дома, Оля бездумно мчалась, не разбирая дороги, словно за ней гнались черти. Пока не оказалась в парке. Сама не ведая, прибежала туда, где еще недавно они с Ромкой гуляли. Целовались, прячась в кустах, болтали, строили планы. Последний раз его здесь избили. Это был кошмарный, чудовищный день. И все же сегодня во сто крат хуже. Тогда у нее был Ромка, а сейчас — его нет. Он уехал. Вычеркнул ее из своей жизни навсегда. Как страшно звучали эти слова…

И винить некого, кроме себя. Она одна во всем виновата. Она своими руками разрушила… не просто любовь и счастье, а всю свою жизнь. Струсила, предала. И даже не столько Ромку, сколько себя. Ну почему она в тот вечер струсила? Почему не сбежала с ним сразу? Почему даже не подумала об этом?

«Господи, что я натворила…», — произнесла она еле слышно.

Жалость к себе незаметно переросла в ненависть, ненависть — в отвращение.

Оля опустилась на скамейку. В этой части парк был заброшен и безлюден. Потому им с Ромкой здесь и нравилось — возникала иллюзия, что они одни в целом свете. Но сейчас в парке кто-то был. Откуда-то доносились голоса, но далекие, еле слышные. Уединения они не нарушали.

Стоило подумать о том, куда пойти, что теперь делать. Тем более скоро уже стемнеет. Но в голове стучало лишь одно: Рома уехал. Она его больше никогда не увидит.

И эта мысль вытесняла все остальное. Приводила ее в цепенящий ужас. Как же она без него? Он ведь для нее все. Она же без него просто не сможет жить. Дышать не сможет. Она уже сейчас задыхается, а жить и не видеть Ромку, не знать, где он… нет, господи, нет!

Оле казалось, что внутри нее образовалась глыба льда. Заполонила ее всю, целиком и полностью. От нее стыла кровь и ломило нестерпимо, а она все продолжала расти, распирая изнутри, кроша кости, разрывая органы.

Так плохо, так больно ей не было никогда.

«Пусть бы меня отец еще хоть сто раз избил ремнем, палкой, чем угодно, только бы Рома вернулся!», — неистово шептала она, как в горячечном бреду, зажмурившись и глотая слезы.

Она без раздумий и сама побежала бы за ним, куда угодно, знать бы только — куда.

«Рома, пожалуйста, вернись… я не могу без тебя… я умру без тебя…», — шепот становился все громче, и вот уже из груди вырвался протяжный горестный вой.

Сумерки быстро наползали на город, а в парке было уже совсем темно. А в этой части, где нет фонарей, и вовсе — хоть глаз выколи. От реки несло холодом, но Оля ничего не замечала. Ни беспроглядной тьмы, ни холода. Тоска и отчаяние сводили с ума, рвали сердце, сжимали мертвым спазмом горло, и все остальное просто меркло, делалось таким неважным…

Она то затихала, словно выбившись из сил, то снова ее начинал сотрясать горький плач. Сколько она так просидела — час, два, три или дольше, Оля не знала, да и ей было плевать. Все равно идти больше некуда.

Постепенно рыдания стихли. И такая безысходность навалилась.

Он не вернется, никогда не вернется… Это тупик.

«У меня больше нет Ромки. А значит, у меня ничего больше нет. И меня — тоже нет».

Словно отупев от горя, Оля неподвижно просидела еще около часа, пока небо не подернулось предрассветной дымкой.

Чувствуя себя больной, старой, измученной, будто всю ночь ее истязали, Оля тяжело поднялась со скамьи и на чугунных ногах поплелась в сторону реки.

Долго шла вдоль обрывистого берега, почти по самому краю. Камушки вылетали из-под кроссовок и падали вниз.

В этом месте речка была мелкая и каменистая, скорее, горный ручей. Это чуть дальше русло расширялось, река становилась глубже, а течение быстрее и опаснее. А тут воды — по колено. Но зато над водой повсюду торчали острые верхушки камней и валунов. Если сорвешься, запросто руки-ноги переломаешь. А если как-нибудь неудачно — то и шею можно свернуть, и голову размозжить. Хоть и берег не слишком высокий.