Моя практика

Кара рисовала только пастелью – черным и красным мелками, которые быстро сходили на нет в ее пальцах. Она чертила линии размашисто и настойчиво, будто боялась не успеть зарисовать то, что видит где-то в глубине сознания. Для обычных людей эти картинки напоминали только ассоциативные картины Роршаха, абстракции, в которых можно было угадывать различные образы, но было в них что-то отталкивающее. От использованных цветов до тех образов, которые большинство замечало в рисунках душевнобольной. Кровь, страдания, гримасы, искаженные ужасом, нож, застывший в чьей-то руке, напоминали раскадровку фильма ужасов в стиле нуар. Больная фантазия Кары была безгранична, и ей позавидовал бы даже именитый режиссер, увидев хоть пару рисунков.

Артур впервые увидел ее в своем кабинете. Карина не смотрела на него. Она вообще ни на кого не смотрела и больше напоминала аутистку, хотя отнюдь такой не была. Сначала ему казалось, что это нарочитое избегание чужих взглядов, но постепенно понял, что ей попросту никто не нужен. Он пытался достучаться до нее несколько месяцев, но потерял надежду.

Когда встречи с ней почти прекратились, и Артур решил уделять внимание другим пациентам, он стал замечать, что образ Карины постоянно всплывает в голове.

– С каждым днем я думал о ней все больше. Вспоминал жесты, повороты головы, руки и пальцы, вечно черные от пастели. Она не была красива, нет, хотя думаю, немного косметики преобразили бы ее, но нездоровый серый цвет лица, безразличный взгляд на большинство действовали отталкивающе. Я до сих пор не понимаю, чем она привлекла меня, ведь за все время я так и не услышал от нее ни одного слова. Я даже сомневался пару раз, не глухонемая ли она, но нет. Она просто не хотела ни с кем общаться, не хотела нарушать границу личного мира, не хотела пускать кого-то к себе. Может, она боялась затянуть других в тот мрак, который рисовала, может, наоборот, боялась, что затянут ее.

– Как все началось?

– Да я и сам не понял, как. Я вышел как-то поздно вечером из кабинета и начал слоняться по коридорам. Персонала уже не было, я был один наедине со своими мыслями, не помню, о чем тогда думал, но не заметил, как следуя по дорожке из наклеенных на стены черно-красных картин (наверное, это она расклеила), оказался прямо у палаты Кары. Я долго стоял у ее двери, рассматривал местами отлупившуюся белую краску, боялся выдать свое присутствие, но каким-то шестым чувством ощущал, что Карина знает, что я там. Наконец я медленно отворил дверь. Кара сидела в углу. В палате было темно, но впервые я увидел, как ее темно-коричневые глаза горят в темноте.

Свет Луны падал на пол между нами из небольшого прямоугольного окошка почти у самого потолка. Мне оставалось только пройти это светлое пятно и оказаться рядом с Карой. Мне казалось, что если я сейчас встану в этот лунный свет, меня просветит, как рентгеном, и она поймет, почему я пришел именно к ней. Хотя тогда я сам не до конца понимал это.

Она никак не реагировала на мое присутствие, даже не пошевелилась, только смотрела на меня пристально. Кара сидела на полу, облокотившись о холодную стену, ладони, лежащие одна на другой, она опустила на голую левую лодыжку поджатой к себе ноги, правая нога, также небрежно согнутая в колене, немного по-детски, непринужденно, но скромно смотрела на меня.

Я закрыл дверь и подошел к Каре. Присел на корточки и посмотрел ей в глаза. Она как-то снисходительно медленно моргнула, и я осторожно наклонился, чтобы ее поцеловать, расценив ее реакцию, как разрешение. Я знал, что она не закрыла глаза во время поцелуя, а продолжала смотреть на меня.

Боже мой! Как это было прекрасно! Я не знаю, сколько чувств во мне тогда боролось. Я казался себе монстром, ужасным чудовищем, которое воспользовалось ситуацией, властью, силой и беззащитностью пациента, но с другой стороны, я испытывал огромное желание быть с ней. В тот самый момент, стать частью ее мира, мне хотелось, чтобы она пустила меня к себе в тот стеклянный непроницаемый шар, в котором она жила. Я обнял ее, но она напоминала мне тряпичную куклу, которая никогда не ответит взаимностью. Я действовал очень тихо. Гладил ее по спине, целовал шею, пытался вызвать хоть какую-то реакцию. Потом я уложил ее на пол. Я не знаю, почему не поднял Кару на кровать, но мне просто хотелось ее, и было не важно, где это сделать. Наверное, со стороны это все напоминало какую-то бесполезную возню живого человека с манекеном. Вероятно, тогда я тоже выглядел, как душевнобольной. Я овладел ей прямо на полу, а она больше на меня не смотрела, глядела перед собой стеклянными глазами, ожидая, когда я закончу и оставлю ее в покое.

Наконец я отстранился от нее, привел себя в порядок. Потом поправил ее больничную рубаху, как на кукле, поднял с пола и положил на скрипучую кровать. Она все также смотрела в потолок, и я, не в силах больше выносить чувство накатившей вины, вышел из палаты. Вернувшись в кабинет с горящей настольной лампой, я увидел, что мой халат покрыт черными отпечатками пастели. Кара все же прикасалась ко мне. Она пометила меня, впустила в свой недоступный мир. И тогда я расплакался.

* * *

На следующий день после случившегося одна из сотрудниц показала мне будто исполосованные когтями рисунки Кары.

– Я отобрала у нее шпатель, посмотрите, что она выдумала.

Я промолчал, положив рисунки в стол, сказал, что разберусь.

И разобрался. Я жил на территории больницы и потому ни у кого не вызывало подозрений, что я засиживаюсь в больнице допоздна. Каждый день, как только в коридорах все стихало, я шел в палату Кары. Пробирался, будто преступник, боясь каждого шороха.

Кара по-прежнему никак не реагировала на мои визиты, она позволяла любить ее, прикасаться к ней, гладить ее длинные волосы, а в это время в ее глазах разливалась черная густая лава – мрак души, в который она засосала и меня.

Днем я был профессионалом, идеальным врачом, на которого хотели равняться остальные коллеги. Ко мне шли за советом, спрашивали, как поступить в той или иной ситуации. Знали бы они, с кем советуются. С тем, кто каждую ночь спит втихаря с пациенткой. И ладно бы она сама звала меня, говорила, как любит, пыталась соблазнить ранее, но нет. Я ведь просто-напросто насиловал ее. И чем больше я об этом думаю, тем мерзостнее становится на душе.

Примерно через месяц регулярных ночей с Карой, я впервые услышал ее стон и почувствовал, как она слегка выгнула спину. Она впервые позволила себе расслабиться, отпустила себя, попробовала выйти из кокона. Впервые я ощутил отдачу, и от нахлынувшей радости овладел ею со страстью подростка, не обращая внимание на то, что кровать скрипела под нашими телами бесстыдно громко.

Когда я лег рядом, то ненароком подумал, уж не показалось ли мне, так как Кара опять смотрела в потолок и не двигалась. Но нет! Мне не показалось. Она действительно выдохнула мне в ухо, и я ясно ощутил движение ее тела навстречу моему. На следующее утро я весь день пробыл в приподнятом настроении, и один из врачей предположил, что я влюбился. Я шутливо отмахнулся и что-то сказал про диссертацию, которую почти закончил.

Кара больше не была моей пациенткой, она стала моей любовницей. Иногда я мучил себя вопросом, а знает ли она о том, что я с ней делаю? Считает ли она меня насильником или несчастным влюбленным, который пришел из другого, нормального, мира? Врач, который занимался ей теперь, жаловался мне, что она молчит и не идет на контакт. Я пожимал плечами и говорил, что сам долго пытался добиться от нее хотя бы зрительной связи.

А вечерами я убивался, сидя за столом. Пытался перебороть желание выйти из кабинета и направиться к заветной палате. Наверное, я напоминал наркомана, который хочет завязать, но из-за ломки все равно летит в пропасть. На пол пути домой я не выдерживал и поворачивал обратно, бежал к Каре. Утолить голод страждущего. В дождь, снег и шквальный ветер. Только в ее объятиях я забывал о том, что все это может обернуться в любой момент трагедией. И для меня, и для нее.