Моя сто девяностая школа

– Нет, конечно, в лягушке тоже есть своя красота, – сказала Аля, – но к ней, очевидно, надо привыкнуть. Я постараюсь это сделать.

Аля вселила в меня надежду.

Миша поймал еще личинку стрекозы, двух пятнистых, как леопарды, тритонов и замечательного паучка, забыл его имя, который строит домик из воздуха, светящийся и переливающийся на солнце.

В это время к нам подбежал какой-то шкет в огромной дурацкой кепке, крикнул: "Девчонка-рыболов!" – бросил в пруд булыжник и обдал водой испугавшуюся Алю.

– Ты что, обалдел? – закричал я. – Кто тебя звал?

А ну иди отсюда, пока не получил по шапке!

– Это я получу по шапке? Это ты, что ли, мне дашь? Да я от тебя мокрого пятна не оставлю, интеллигент! – накинулся на меня парень.

– Уходи! – сказал ему Миша. – Нечего здесь хулиганить.

– А по физиономии не хочешь? – спросил парень, выпячивая грудь и надвигаясь на Мишу.

И вдруг Миша с искаженным лицом, – казалось, что сейчас выскочат все его веснушки, которыми было оно усеяно, – юбросил с головы парня кепку и надел мокрый, грязный сачок ему на голову.

Аля звонко захохотала. По лицу парня текла вода, тянулись какие-то водоросли и выскочил лихой жучок.

Парень исчез в кустах.

– Ты, Миша, рыцарь! – восторженно сказала Аля. – Я от тебя этого не ждала.

– От меня и не того можно ждать, – сказал Миша.

А я подумал, что, может быть, следующий раз, когда Миша пойдет на Сюзор или на Каменный остров, он, может быть, не позовет меня, а договорится с Алей Купфер. От него можно и не того ждать.

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР

На сцене за длинным столом, покрытым зеленой скатертью и уставленным цветами, сидели все педагоги.

Внизу, у сцены, разместился наш духовой оркестр.

Люстры актового зала сверкали во всю мощь. А в зале сидели мы, – как это ни странно, – уже взрослые люди, имевшие за плечами по шестнадцати и семнадцати лет.

Некоторые из нас уже даже брились, хотя, по совести говоря, брить еще было нечего.

За нами в зале сидели наши родители.

Это был выпускной вечер. Нам выдавали аттестаты об окончании школы. Мы поднимались на сцену, и Любовь Аркадьевна вручала их нам, и духовой оркестр каждому из нас играл туш, и тревожно бил большой турецкий барабан, и гремели сияющие в свете люстр тарелки. И нам казалось, что нас приветствуют и благословляют на дальнейшую жизнь Пушкин и Гоголь, Тургенев и Толстой, Блок и Есенин, Архимед и Галилей, Ньютон, Бойль и Мариотт, Дарвин и Пржевальский, Пифагор и Лобачевский, Ушинокий и Виппер – все те, кто помогал нам в ученье.

И маленькая Мария Германовна с чуть поседевшими волосами что-то говорила о нашем будущем и для чегото сказала:

– Не забывайте свою школу.

Разве можно ее забыть? Разве не стали родными ее стены, коридоры, латунные перила, знаменитые часы и электрический звонок на лестничной площадке, ступеньки ее лестниц, маленькая учительская, исхоженный нами паркет полов?!

Разве не стали для нас незабываемо родными лица наших учителей, которые мы видим сейчас, как в тумане, сквозь набежавшие слезы?!

Сколько было всего здесь! И серьезного, и горького, и радостного, и смешного.

Разве забудем мы нянечку Лизавету, которая хранила в гардеробе трогательные мешочки с нашими галошами и возвращала нам забытые шапки? А Прометея – нашего ворчливого Павла Кирилловича, с его кошкой, вооруженного неизменной щеткой и ругающего нас на чем свет стоит!

Разве можно забыть ту школу, которая нас научила дружить, научила нас мыслить, и отличать добро от зла, и уважать труд?!

Разве можем мы забыть своих школьных друзей, с которыми вместе пройдено столько лет жизни, с которыми мы хлебали горе и познавали радость и счастье?!

Почему я так волнуюсь? У меня, кажется, прилип к гортани язьж. Что случилось? Ах, да! Сейчас я должен выйти на сцену и что-то сказать. Я должен что-то ответить от имени всех окончивших. Но я же не могу.

Я же заплачу. А собственно, почему я должен плакать?

Это же радостный вечер. Мы же окончили школу. Мы же входим в жизнь. Мы же стали взрослыми. Ура! Почему же так грустно? Мне жаль покидать этот дом.

В нем остается кусок моего сердца. Вернее, куски наших сердец. И как повернется жизнь? Как она сложится? Кем мы будем? Как мы станем дальше жить, учиться, работать? Будем ли мы достойны наших учителей, нашего города, нашей Родины?

– От учащихся слово имеет Владимир Поляков, – услышал я голос Льва Самойловича Бреговского.

Не знаю, какая сила меня подняла со стула, но я встал и пошел на сцену. Я встал перед столом президиума, я посмотрел на моргающую Марию Германовну, вспомнил, как она поставила мне за сочинение "не вполне удовлетворительно", и, растроганный от нахлынувших на меня чувств, лишился слов.

Я посмотрел в зал, ища поддержки, и увидел заплаканную Аню Труфанову. Через ряд от нее сидел Павлушка Старицкий. Он улыбался во весь рот, а по щекам у него текли слезы.

И все же я начал. Я сказал:

– Дорогие мои товарищи!.. Друзья!..

А потом посмотрел на педагогов и сказал:

– Спаси…

"…бо" – я не договорил. Я почувствовал, что, если произнесу еще один слог, я зареву. Но так уйти было нельзя, и я добавил:

– Благодарю за внимание.

На мое счастье, на сцену поднялся Ваня Лебедев.

Он поблагодарил наших преподавателей и сказал, что мы обещаем не опозорить их, что постараемся стать настоящими людьми и будем высоко держать знамя своей школы. И все ему хлопали. Как это удалось ему сказать так складно? Оказывается, он учил эти слова ДВР, недели. Это сказал Старицкий. А Ваня ничего не учил, он просто прирожденный оратор и сказал то, что все мы думали.

А потом мы все вышли из здания школы и пошли бродить по Ленинграду. Мы пришли на Каменный остров – на Стрелку – и вышли к Финскому заливу. Над заливом плыла луна, и золотистая дорожка от луны бежала по воде и уходила вдаль. Мы стояли все на берегу, смотрели на колышущуюся дорожку и думали: куда же она нас приведет?

С нами были Мария Германовна и Любовь Аркадьевна. У них в руках были большие букеты цветов. Белая и лиловая сирень. И она так пахла, что почему-то замирало сердце. В нем творилось такое!.. И мне очень многое хотелось сказать, хотелось объясниться в любви школе. И в ту минуту я решил: если когда-нибудь благодаря моей школе я стану писать, я обязательно напишу о ней.

И я сказал это Марии Германовне.

Мария Германовна улыбнулась и сказала: – Я желаю тебе этого от всей души, Володя, но, судя по твоим последним сочинениям, я не думаю, чтобы когда-нибудь ты стал писателем.

ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ

Прошло 50 лет со дня окончания нами нашей школы. Прошли годы учебы в институтах, работы на заводах, в школах и учреждениях, в лабораториях, клиниках и театрах. Многие ребята стали известными людьми, и их имена часто можно было увидеть в газетах, на афишах, услышать в последних новостях по радио и телевидению.