Моя сумасшедшая
Шрифт:
Когда вокруг стало посвободнее, бабушка проговорила:
— Я давно привыкла, Леся. Еще с тех пор, как Петр ушел из дома. Даже раньше — после смерти его отца. Когда тебя привезли ко мне, я начала надеяться, что сын вернется с семьей, иначе зачем мне одной все это — дом, огород, хозяйство? Вот, не дождалась… А обо мне ты не думай. Хату я продам и переселюсь к Елизавете, нашей двоюродной, ей с тремя малолетними сейчас тяжко… Ступай, нечего тут тебе делать.
— Сейчас, только отнесу в вагон ваши вещи.
— Не треба, йди вже. I бережи себе, люба…
Она наклонилась за поклажей, выпрямилась, взглянула — и все: ее уже не было рядом.
Так и Петр ушел навсегда. С этим нужно было смириться и
«7 травня. Як можна викохати нове мистецтво на стовбурi тисячолiтньо"i, чи не найбагатшо"i в Євpoпi, культури i на гнилому гiллi сучасностi, яка занепадає?..»
«8 травня. Вона не зберегла листiв чоловiка. Ймовiрно, чекала, що "i"i можуть вислати з Харкова, i, вже в похилому вiцi, пояснювала комусь, що спецiально вiдвiдувала сеанси гiпнозу, аби все забути. Сеанси виявилися цiлком успiшними…»
«9 травня. Розпочинається ера радянського фашизму, яку ми все ще сприймаємо як продовження „велико"i революцi"i“, забуваючи "i"i кроваву ненажерливiсть. Людина здавна стала рабом матерi"i, але зараз коло "i"i життя стискається до елементарного виживання. В маргiнальному cвiтi це звичайна рiч, не це страшне. Всi чують кров, здогадуються, що "iх намагаються скути спiльним ланцюгом мiфiчно"i кари, але нi руш! Мене це не обходить! Як вiдмовитись вiд вipи, кохання, батькiвщини, справи? Biд сенсу iснування? Вже вiдбулася знакова прем'єра пiд назвою „СВУ“, i я там cидiв, у тому пapтepi… розгублений та дурний. Бо кат менi мацав потилицю. А потiм пiшов геть. Сказав собi: не винен, я — чистий перед собою. Ковтав духмяне повiтря, дудлив горiлку з Сильвестром, придбав нове пальто, сварився з Тамарою, намагався написати роман…»
«11 травня. Biд штучного голоду помруть мiльйони, а Юля Рубчинська через чверть столiття знайде мою кохану Лесю у далекому Cи6ipy…».
Отключив телефон и закрывшись от всех, она прочла то, что ей оставил Хорунжий. Кто-то подолгу звонил в дверь, плесневели остатки еды на тарелке в раковине, в одну из ночей с верхнего этажа донесся грохот, будто там переставляли мебель, а под утро тонко и пронзительно закричал женский голос.
Окон Олеся не открывала, и от духоты временами начинало тупо стучать сердце и все время болела голова.
На исходе третьего дня она уселась на пол и разложила все по отдельности. Черную тетрадь, неоконченный роман, отдельные записи в папках и небольшой блокнот, лежавший вместе с романом. Тетрадь и блокнот она читала, кусая пальцы до крови. Затем все заново упаковала и спрятала в изголовье постели. Себе она оставила полдюжины листков — рукопись рассказа без даты и подписи.
Как быть со всем этим, она еще не придумала. Держать архив Хорунжего дома было опасно, а если отдать кому-то, допустим, тому же Сильвестру, — вдвойне. Рассказ Олеся спрятала среди нот, лежавших на самом виду на крышке пианино. Петр купил его семь лет назад, и теперь оно перекочевало из гостиной в ее комнату. К нотам, кроме нее, никто никогда не прикасался…
В колодце двора, как глубокая зеленоватая вода, стояла майская ночь. Олеся распахнула оконные створки, впуская в дом теплый, настоянный на тополе воздух, легла не раздеваясь и сразу же ощутила затылком то, что еще осталось от жизни Петра Хорунжего. Сна не было. Она почти ничего не чувствовала, даже усталости. Только одно — осознание его последней правоты. Он не смог поступить иначе, потому что все знал и все предвидел. И захотел, чтобы и она знала.
О чем он думал, когда впервые привлек ее к себе — вот здесь, на ее девичьей постели? На что надеялся? Откуда взялось это «завжди разом», произнесенное горячечным шепотом?..
Утром, так и не сомкнув глаз, она встала другим человеком.
Тщательно вымылась, начала одеваться и впервые за эти дни взглянула
в зеркало. Оттуда смотрело чужое лицо: свинцовые тени под глазами, ввалившиеся щеки, вместо рта — судорога. Влажные волосы курчавятся на висках. С изумлением ощупывая свое стремительно исхудавшее тело, она вдруг вспомнила о ребенке. И задохнулась.Проглотив ком в горле, она взялась мести и мыть, когда в дверь затрезвонили. На пороге стоял Митя Светличный.
— Проходи! — проговорила она, отворачиваясь — не хотелось, чтобы он заметил ее новое лицо. — Извини, я тут немного…
— Телефон, что ли, у вас скопытился? Леська, тут к нам Никита вчера ввалился — жалуется: нигде не может тебя найти.
— Меня и не было. Мать в командировке, а я только сегодня утром вернулась из Полтавы.
— Ага, значит, ты не в курсе, что ночью творилось. Готический роман!
— Не в курсе. Сейчас закончу, не стой надо мной.
— Представляешь — наш верхний сосед, Аркаша Дерлин, буквально рехнулся. Ну ты знаешь его — еврей, администратор писательского клуба. Ему объявили, что он уволен, и он не нашел ничего лучшего, чем судиться. Понесся к отцу Юли Рубчинской — советоваться, поднял больного с постели…
— Да не прыгай ты, как обезьяна, — сказала Олеся, бросая веник. — У меня в глазах рябит. Кофе будешь? Правда, желудевый с ячменем.
— Терпеть не могу эту бурду, — отмахнулся Митя. — А тут как раз прибыла из-за границы, из самой Франции, старшая дочь Рубчинского с ребенком. И, видя такое дело, взяла и твердой рукой выставила Дерлина…
— Откуда тебе это известно? — перебила Олеся. — Ты же весь день в мастерской торчишь…
Что-то в ней щелкнуло, и она на мгновение застыла, словно запамятовала конец фразы.
— Ну и торчу. Вдруг является Юля и рассказывает: мол, наконец-то приехала сестра Соня с малолетним сыном — повидаться с родителями, но на все ей отпустили две недели, а потом — фюйть! — и катись обратно в Париж подобру-поздорову. Адвокат хворает, чтоб не сказать хуже, Юле ее полкан шагу ступить не дает, все слегка в истерике, а тут еще Дерлин. Кретин, прости Господи!
— У человека несчастье.
— У всех несчастье. Тем более, что Рубчинский давным-давно не практикует. Но дело не в том. Нынче ночью этот психопат попытался повеситься, а когда жена вытащила его из петли, напал на нее и чуть не искалечил. Вообрази!
— Вот так дела!
— В общем, скрутили и доставили на Сабурову дачу… Да — я же к тебе за хлебом. В доме ни крошки. Имеешь?
— Возьми, — сказала она, — только он… черствый, наверное. В хлебнице, под салфеткой.
— Спасибо, — Митя одним махом сгреб окаменевшие серые ломти, оставшиеся еще с поминок. — Ну все, побежал: дел по горло. А ты заглядывай к нам. Майя тебя любит.
Леся поежилась, будто от сквозняка, глядя, как он вприпрыжку катится к двери. Светлый птичий хохолок на Митином темени кивал при каждом движении. Щегол на примороженных лапках… И уже никуда не деться от этого знания, и ничем не помочь.
Все, что очень скоро случится с Дмитрием и его старшей сестрой, ей было известно.
И еще то, что она должна сделать прямо сейчас.
Во-первых — покончить с уборкой до того, как появится Никита Орлов. О котором Петр не обронил ни слова в своих записях. Будто ее жениху не предстояло никакого будущего. Не упомянуты там Тамара и Сильвестр, что еще более странно…
Не думать об этом, иначе можно спятить, как несчастный Дерлин.
Во-вторых — включить телефон. Номер Рубчинских-старших сохранился в ее записной книжке.
Она позвонила, и трубку сразу же взял какой-то мужчина. Олеся попросила позвать кого-нибудь из Рубчинских, на что хамский голос буркнул: «Скока можна?». Мембрана заскрежетала, воцарилось долгое безмолвие и наконец послышалось негромкое: «Слушаю вас…»
— Анна Петровна, здравствуйте! Это Леся Клименко.
— Олеся, — услышала она, — голубушка! Прими наши соболезнования. Ты хорошо знаешь, как в нашей семье относились к Петру Георгиевичу…