Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Пока мы разговаривали, я впервые узнала об инциденте, который произошел в Петрограде сразу же после Октябрьской революции. Мой племянник был арестован вместе с другими членами правительства, и, когда его привели к большевистскому комиссару, его спросили, не родственник ли он Анжелики Балабановой. (Моя сестра вышла замуж за нашего двоюродного брата, и поэтому у нас были одинаковые фамилии.) Мой племянник, который был слишком горд, чтобы принимать какие-либо знаки уважения из-за своей тети-коммунистки – даже если на кону, возможно, стояла его жизнь, – отрицал нашу с ним родственную связь. Вскоре после этого вся семья бежала на Украину.

Отношение его сестры к новой власти не было таким обезличенным. Ее ненависть к ней была окрашена горечью от потери ее собственных привилегий. В детстве и юности мать оберегала ее от всяких контактов с жизнью – в результате, несмотря на острый и серьезный ум, она превратилась в несчастную истеричку.

Год спустя, когда я вернулась на Украину с итальянской делегацией, я услышала, что моя семья бежала в Турцию. Несколькими годами позже, встретив своего племянника в Париже, я узнала, что моя сестра и ее муж умерли от голода в Константинополе.

Вскоре после своего возвращения из Одессы в Киев я оказалась вовлеченной в ситуацию, которой суждено было произвести одно из самых серьезных потрясений в моих большевистских иллюзиях. Это был инцидент с Пирро, который Александр Беркман позднее подробно описал в своей книге «Большевистский миф».

Летом в Киев приехал граф Пирро в качестве бразильского посла на Украине и обосновался в одном из лучших домов в городе. Он не делал секрета из своего враждебного отношения к большевизму или из своей дружбы с теми, кого притесняла власть. Набирая штат секретарей и офисных работников, он ясно дал понять, что не примет ни одного большевика – этот факт привлек к посольству большое число отчаявшихся людей, которые не могли получить работу при нынешнем правительстве. Какие-то из этих людей были взяты в штат, а другие были записаны в очередь людей, ожидающих вакансии. Прошел слух, что Пирро также соглашался давать бразильские паспорта тем, кто пытался бежать из страны.

В этот период ЧК под руководством Лациса, чрезвычайного уполномоченного в Киеве, проводила энергичную кампанию против спекулянтов и тех, кто хранил денежные запасы. Сотни людей были согнаны в концентрационные лагеря, и среди них было много бедных евреев, которых обвиняли в спекуляции или попытках покинуть Украину. Иностранцы также были обязаны заплатить некоторую сумму денег, прежде чем им позволяли уехать, и, как комиссар иностранных дел, я пыталась освободить от этого налога трудящихся: музыкантов, гувернанток, учителей и т. д., которые попадались среди этих людей. И снова мою канцелярию стали осаждать друзья и родственники обвиняемых, добиваясь моего вмешательства.

И тогда, когда я делала попытку разрядить эту ситуацию и спасти некоторых невинных людей, я впервые узнала о деятельности Пирро. Среди заключенных были люди, которых обвиняли в связи с Пирро, и среди них был его собственный секретарь. Позже мне стало известно, что многие из этих заключенных были казнены.

Когда я узнала о деятельности Пирро, я пошла к Лацису.

– Если уж кого и нужно арестовать из-за связи с Пирро, почему бы вам не арестовать самого Пирро? Этот человек действует явно как иностранный агент; по крайней мере, его следует выслать из страны.

– Мы позаботимся о нем, – ответил Лацис.

Но хотя из Московской ЧК приехал сам Петере, чтобы наблюдать за работой в Киеве, и хотя «заговорщики», связанные с Пирро, продолжали попадать в руки ЧК, с самим Пирро ничего не случилось, а потом наступление поляков заставило нас эвакуироваться из Киева.

Когда я возвратилась в Москву, я пошла к Дзержинскому, высшему руководителю ЧК. Дзержинского, как и его помощника Петерса, называли фанатиком и садистом; его внешний вид и манеры были как у польского аристократа или священника-интеллектуала. Не думаю, чтобы вначале он был жесток или равнодушен к человеческим страданиям. Он был просто убежден, что революцию нельзя укрепить без террора и преследований. Ленин доверил ему самую трудную задачу революции – и здесь он также выбрал «правильного» человека на нужное место, того, кто никогда не забывал свои собственные долгие муки в Сибири, пока революция не освободила его. И когда его специфическая работа поглотила его с головой, он принял решение не поддаваться влиянию и не отвлекаться на воззвания к его гуманизму, чтобы не нарушить свой революционный долг. После возвращения в Москву я заметила, насколько он стал более строгим и бескомпромиссным. Его, казалось, раздосадовала моя попытка вмешаться, и, когда я заговорила о деле Пирро, он посмотрел на меня с удивлением: разве я не понимаю, что Пирро – это агент ЧК, который был послан на Украину в роли провокатора?

Я была слишком потрясена, чтобы ответить ему. Я решила пойти к Ленину, объяснить ему, свидетелем чего я была на Украине, выразить протест против бессмысленной жестокости ЧК и методов, применяемых ею.

Когда я закончила говорить, в частности, о деле Пирро, Ленин посмотрел на меня с таким выражением на лице, которое было больше печальным, чем сардоническим.

«Товарищ Анжелика, – сказал он, – неужели вас жизнь ничему не научила?»

В его тоне не было и намека на превосходство или упрек. Он говорил как отец с ребенком, у которого недостает некоторых качеств, чтобы добиться успеха, нет понимания того, что жизнь навязывает компромиссы и необходимость приспосабливаться – в данном случае это условия и методы, унаследованные от прежней власти. Он был осмотрительным и не пытался убедить меня, что я ошибаюсь, и после беседы с ним я ушла в состоянии глубокой подавленности. Для меня были неприемлемы эти методы не только потому, что я считала их недостойными социалистической власти, но и потому, что я знала: они со временем развратят тех, кто их использует.

Глава 19

Когда в начале 1920 года из-за наступления поляков мы были вынуждены эвакуироваться из Киева и вернуться в Москву, я с удивлением обнаружила, как изменилось отношение к Раковскому в официальных кругах. И хотя он оставался в Киеве так долго, как это было возможно, защищая каждую пядь советской земли, вместо радушного приема и приветствий его мужеству и изобретательности он оказался в таком положении, что был вынужден защищаться. Я была возмущена тем, что правительство социалистического государства винит одного из своих служащих за военное поражение, которое он не имел возможности предотвратить, и я высказала Ленину это при первом же удобном случае.

Я увидела, что и многое другое тоже изменилось. В моем бывшем офисе вместо меня расположился бывший посол в Швейцарии Берзин, больной, вспыльчивый старый большевик, тщеславие которого тешил его дипломатический пост. Увидев, что он сверх меры доволен тем, что занял мой офис и «чин» в Москве, я решила оставить его в покое и снова уехать из Москвы в пропагандистскую поездку. Центральный комитет с готовностью согласился, но военное положение внезапно стало таким острым, что я оставила этот план. Одна из белогвардейских армий под командованием Юденича наступала на Петроград, и даже Москва была под угрозой. Все члены партии были мобилизованы на военную службу или пропагандистскую работу.

В течение тех недель нависшей опасности я выступала в среднем по пять раз в день, и, хотя я была физически истощена от недоедания и постоянного напряжения (у меня постоянно была температура ниже нормы), я была бы рада работать даже еще больше. Революции в это время угрожала более серьезная опасность военного разгрома, чем в какое-то другое время начиная с 1917 года. На многолюдных митингах, на которых я выступала, я видела русских мужчин и женщин, готовых пожертвовать своей жизнью и жизнью своих детей, чтобы защитить свои нелегко доставшиеся завоевания от этих военных представителей старого режима. Имя Троцкого, который организовал Красную армию и сделал из нее действенную воинскую силу, звучало в это время даже с большим воодушевлением, чем имя Ленина. Казалось, он олицетворяет победу и смелость, и, когда он уехал из Москвы, чтобы возглавить оборону Петрограда, надежды революции как будто были возложены на его плечи. Однако, несмотря на опасность, в Москве было тихо и относительно спокойно.

Вскоре после разгрома вражеской армии у ворот Петрограда я с удивлением получила официальное распоряжение Центрального комитета уехать из Москвы в санаторий. Сначала я подумала, что это распоряжение, вероятно, было результатом ошибки. В Советской республике женщины и дети пользовались особыми привилегиями в таких вопросах, но другие женщины в партии, не говоря уж о тысячах простых граждан, так же страдали от переработки и недоедания, как и я. До этого никто никогда не проявлял какой-то особой озабоченности состоянием моего здоровья. Когда я навела справки, я обнаружила, что ошибки не было: Центральный комитет желал, чтобы я «отдохнула в санатории».