Моя жизнь и время

Когда попадаешь во Флориду, кажется, что вернулся во времена, что были до потопа, — точнее, в третий день творения, когда Господь еще не отделил воду от земли и ползучие твари в растерянности не знали, сухопутные они или водоплавающие.

Виргиния отличается атмосферностью, и там говорят по-английски, а новые города в центральных штатах, с их картинными «Бродвеями», напоминают аттракционы в стиле Дикого Запада в Эрлс-Корте. Невольно ищешь глазами, где тут «американские горки». Новая Англия местами похожа на старую. Не помню, кто сказал, что хорошо бы вернуться и посмотреть на Америку, когда ее доделают. Быть может, через тысячу лет мы найдем здесь уютные коттеджи, утопающие в цветах, и почтенные усадьбы в окружении газонов и раскидистых деревьев. Во всяком случае, мы не увидим печных труб с вьющимся над ними синеватым дымком. Америка всегда будет обогреваться с помощью центрального отопления. Мне не хватало дымовых труб — они кажутся такими приветливыми. Больше в Америке сельской местности нет нигде. Есть курортные городки, есть города-сады и оздоровительные центры, а по окраинам больших городов тянутся длинные ряды жилищ, каждое на своем прямоугольничке земли. Те, что покрупнее, бывают с верандами, башенками и островерхими кровлями, а маленькие выкрашены в красную краску. Мне объяснили: Трест, дескать, производит только красную краску, так что у вас остается простой выбор — покрасить дом в красный цвет или не красить вовсе. Человека, желающего покрасить дом в любой другой цвет, кроме красного, называют радикалом.

В Америке не ходят пешком. Говорят, нынче у каждого пятого американца есть собственный автомобиль, а остальные четыре втискиваются пассажирами. В мое время ездили трамваями. Мне очень хотелось пройтись пешком, а когда я спрашивал дорогу, получал указания в таком духе: идти прямо до Девятьсот девяносто девятой или еще какой-то подобной стрит, а там сесть на трамвай.

— Но я хочу пешком, — объяснял я.

— Так я же и говорю: пройдете пешком до конца квартала. Трамвайная остановка за углом.

— Да не хочу я на трамвае! — упорствовал я. — Мне бы узнать, как пройти пешком всю дорогу.

Тогда собеседник лез в карман, совал мне в руку двадцатипятицентовую монету и убегал на остановку своего трамвая.

Нью-Йорк ни на что не похож. Его не с чем сравнить. Нью-Йорк — квинтэссенция Америки. Беспощадный, кипучий, вульгарный, если угодно, — и все-таки великий. Природа немеет перед ним. Океан тихонько плещет рядом, растеряв весь свой апломб. В нью-йоркских ущельях деревья кажутся былинками на ветру. Облака цепляются за шпили высотных домов.

В этом городе звучит совершенно новая нота. За огромностью прячется небывалая и невероятно важная идея. Какое-то время вы ломаете голову и внезапно понимаете, в чем тут дело. Возьмите Лондон, Рим, Париж — в любом значительном городе Старого Света шпили собора, колокольни церквей, башни, купола, минареты, дворцы и театры возвышаются над рыночной площадью, над местом, где вершат свои дела торговцы и менялы. В Нью-Йорке торжествующий Бизнес возносится до небес, подавляя все вокруг. Куда ни кинешь взгляд, видны одни небоскребы. Искусство и религия тихо жмутся у подножия.

В некоем городе на Среднем Западе меня приютил в своем доме добрый человек. Был он богат и имел единственного ребенка — нежно любимую дочку Маргарет. У этой двенадцатилетней девочки был собственный счет в банке. Помню один разговор между ними. Мой знакомый только что пришел с работы. Дочь подала ему домашние туфли и забралась к отцу на колени.

— Я сегодня провернул удачное дельце, Мегги, — сказал он, погладив ее по голове. — Перевел пять тысяч долларов на твой счет. Как собираешься их инвестировать?

Девочка задумалась, хмуря брови и обнимая отца одной рукой за шею.

— Ну-у, — произнесла она наконец. — В газетах пишут, зимой в России будет голод. Если это правда, наверное, есть смысл вложить деньги в пшеницу?

Отец расцеловал ее.

— Умница! Утром подготовлю для тебя все бумаги.

Я трижды совершил турне по Америке. Предлагали и в четвертый раз, вскоре после войны. Литагент уверял, что трудностей с выпивкой не возникнет, но были и другие причины, и я уклонился. Первая поездка состоялась лет двадцать назад, а если она оказалась не такой уж выгодной, виноват в этом только я сам. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько одиноким и потерянным, как в те первые дни в Нью-Йорке. Все было так незнакомо, непривычно, все ужасно «иностранное». Я никогда раньше не покидал пределов Европы. Казалось, я в жизни не смогу приспособиться к американским обычаям. К тому же еще и трудности языка! В Веве, на озере Леман, сидит, скрестив ноги по-турецки — или раньше сидел, — щуплый улыбчивый итальянец, чистильщик ботинок, а позади него на стене плакат: «Говорю по-английски, понимаю по-американски». Я все время его вспоминал, блуждая по нью-йоркским улицам, и гадал, сколько времени ему понадобилось, чтобы научиться.

Через две недели такой жизни я отправил жене отчаянную телеграмму — как сейчас бы сказали, СОС. Моя отважная леди немедленно примчалась на помощь.

Как водится, именно она меня и подбила на дальнейшие авантюры. Майор Понд (вернее, его добрейшая вдова) организовал для меня великолепное турне по всем штатам Америки с заездом в Канаду и Британскую Колумбию. В среднем выходило по пять выступлений в неделю продолжительностью час двадцать минут. Я показал жене список. Она промолчала, а сама у меня за спиной договорилась с литагентом. Они решили, что мне понадобится помощь, иначе поездка, того и гляди, закончится на кладбище, и подыскали некоего Чарлза Баттелла Лумиса. Я, кажется, в жизни не встречал настолько некрасивого человека — но только по внешности. В остальном он был прекрасен, и мне жаль, что приходится говорить о нем в прошедшем времени. Благодаря ему я узнал другую Америку — страну мечтателей, идеалистов, думающих людей. Он водил меня по их обшарпанным клубам, вместе с ними я обедал за пятьдесят центов в дешевых ресторанчиках, приезжал на выходные в их загородные хибарки — туда, где не ходят трамваи. Чарлз был замечательным актером, но у него не было денег на импресарио. Кое-где в журналах встречались его вещицы — забавно, мило, но не более того. И только когда он сам читал их вслух, стоя перед аудиторией, они превращались в шедевры американской юмористической литературы. Чарлз не жестикулировал, и лицо его, за исключением глаз, казалось деревянным; гений таился в его голосе. Его шепот доносился до задних рядов огромного зала. Пользоваться телефоном ему приходилось с осторожностью. Однажды при мне его рассердила девушка-телефонистка, и он, не сдержавшись, заорал в трубку: «Ничего подобного!» Ответа не последовало. Через некоторое время в дверь постучался коридорный и сказал, что если мы еще не закончили разговор, следует спуститься в вестибюль: телефон в номере внезапно вышел из строя.

Я завидовал Чарлзу. Путешествуя по Америке, учишься приспосабливаться к самым разным условиям. Сегодня вас приглашает богач, почитать рассказы для его гостей. Хозяин дома приветлив и любезен, и всячески старается, чтобы вы чувствовали себя своим. А назавтра у вас, оказывается, намечено выступление в концертном зале размером с храм царя Соломона, если считать, что мистер Уэллс правильно вычислил его размеры. Где-то на юге, забыл название города, был, если не ошибаюсь, Колизей. Что на юге — это точно. В воздухе постоянно носились частички хлопка, мы от них вмиг поседели. Даже Лумису там приходилось трудно. Первые десятка два рядов его, вероятно, слышали — по крайней мере они смеялись. А дальше в зале царило гробовое молчание. На следующее утро у нас в виде большой редкости выдалась пара свободных часов, и я, проходя мимо, заглянул посмотреть, как здесь все выглядит при дневном свете. Рабочие перетаскивали декорации на все случаи жизни: для митингов, театральных спектаклей, религиозных сборищ и кулачных боев. Однажды четвертого июля пошел дождь, и фейерверк с успехом провели в этом же зале. Я увидел у дверей невысокую худенькую женщину в черном — она так же, как и я, с любопытством осматривалась. Это была Сара Бернар. У нее на вечер было назначено выступление. Она уже заканчивала турне и всю ночь провела в пути. Меня она сразу узнала, хотя мы встречались всего один раз, на ужине в «Лицеуме», когда им руководил Ирвинг.

— Боже мой! — вскричала она, всплеснув руками. — Это же какая-то адская бездна! Как меня там услышат?

— Им не надо слышать, — объяснил я. — Им довольно увидеть. Странные люди американцы. Вчера они заплатили за то, чтобы посмотреть на меня. Наверняка ведь знали, что не услышат ни слова.

— Но они и не увидят, — возразила она. — То есть увидят обыкновенную старушонку. Я Сара Бернар, только когда я играю. Получится просто жульничество.

— Это уж, наверное, их дело? — предположил я.

Она выпрямилась и вдруг словно стала выше ростом.

— Нет, друг мой, это мое дело! Сара Бернар — великая актриса. А я ее преданная слуга. Я не позволю выставлять ее на посмешище!

Она протянула мне руку.

— Пожалуйста, никому не говорите, что видели меня.

И, опустив на лицо вуаль, она исчезла.

Не знаю уж, как дело было, но когда мы уезжали, афиши у дверей концертного зала сообщали с извинениями, что из-за внезапной болезни госпожи Сары Бернар концерт отменяется.

Публика в Америке неизменно доброжелательна. Одна беда — они понимают шутку раньше, чем ты ее произнесешь, это очень сбивает с толку. Однажды я проснулся утром без голоса из-за сильной простуды. Не мог даже позвонить по телефону, поэтому отправил организатору телеграмму, объяснил ситуацию и попросил отменить сегодняшнее выступление. Через полчаса пришел ответ: «Сожалею что не сможете читать все равно приходите иначе все будут разочарованы хотим вас увидеть и поблагодарить за радость доставленную вашими книгами гонорар уже отправлен вашему агенту незачем между друзьями говорить о таких пустяках».