Моя жизнь

окружения было очень трудно. Мы не могли заставить население Кочраба

соблюдать эти правила и не могли помочь им другим способом.

Нашей мечтой было основать ашрам где-нибудь подальше от города и деревни и

все же не очень далеко от них. С этой целью мы решили тогда приобрести

участок земли.

Я понимал, что чума достаточно серьезная причина, чтобы покинуть Кочраб.

Ахмадабадский купец Пунджабхай Хирачанд уже давно был тесно связан с ашрамом

и часто оказывал нам бескорыстную помощь. Он хорошо знал положение дел в

Ахмадабаде и вызвался подыскать для нас подходящий участок. В поисках такого

участка мы с ним объездили все окрестности к северу и югу от Кочраба, и я

попросил его найти участок тремя-четырьмя милями севернее Кочраба. Он

остановился на местечке, где мы живем и поныне. Особая привлекательность

этого места заключалась для меня в его соседстве с центральной тюрьмой

Сабарматй. Поскольку пребывание в тюрьме - обычный удел сатьяграхов, мне

понравилось такое местоположение. Кроме того, я знал, что обычно для тюрем

выбирается местность здоровая во всех отношениях.

Покупка совершилась в течение восьми дней. На участке не было ни построек, ни деревьев. Но его большое преимущество заключалось в близости реки и

уединенности.

Мы решили, пока не будет построено постоянное здание, временно поселиться

в палатках. Для кухни соорудили навес.

Население ашрама постепенно увеличивалось. Нас было уже более сорока

мужчин, женщин и детей, пользовавшихся общей кухней. Идея о переселении

принадлежала мне, а осуществление ее на практике было, как всегда, возложено

на Маганлала.

Пока мы не построили постоянного здания, приходилось очень тяжело.

Близился период дождей, за провизией надо было ходить в город, расположенный

в четырех милях от ашрама. Пустырь вокруг кишел змеями, и жить в таких

условиях с маленькими детьми было весьма рискованно. Общее правило гласило: змей не убивать; хотя должен признаться, что все мы и теперь не можем

побороть чувство страха перед этими пресмыкающимися.

Правило не убивать ядовитых пресмыкающихся выполнялось и в Фениксе, и на

ферме Толстого, и в Сабармати; причем каждый раз мы селились на пустырях, однако смертельных случаев от укусов змей у нас ни разу не было. В этом, как

человек верующий, я ощущаю руку милосердного господа. Не надо придираться, говоря, что бог не может быть пристрастным и что у него нет времени

вмешиваться в обыденные дела людей. У меня нет других слов для того, чтобы

выразить существо дела, описать единообразные результаты моих опытов.

Человеческий язык в состоянии лишь весьма несовершенно рассказывать о путях

господних. Я сознаю, что они неописуемы и неисповедимы. Но если простой

смертный осмеливается говорить о них, у него нет лучшего средства, чем

собственная невнятная речь. Даже если считать предрассудком веру в то, что

не случайными обстоятельствами, а милостью божией объясняется тот факт, что

в течение двадцати пяти лет, несмотря на наш отказ от убийств, никому из нас

не был причинен вред, я готов придерживаться этого предрассудка.

Во время забастовки фабричных рабочих в Ахмадабаде мы заложили основы

ткацкой мастерской в ашраме, так как в то время жители ашрама занимались в

основном ткачеством. Прядение было еще недоступно нам.

XXII. ГОЛОДОВКА

В первые две недели рабочие проявляли большое мужество и сдержанность и

ежедневно устраивали митинги. На митингах я напоминал им о клятве, и они в

ответ кричали, что скорее умрут, чем нарушат слово.

Но постепенно стали появляться признаки упадка духа. Подобно тому как

физическая слабость человека проявляется в раздражительности, так по мере

ослабления забастовки отношение бастовавших к штрейкбрехерам становилось все

более угрожающим, и я начал опасаться какой-нибудь вспышки. На ежедневные

митинги приходило все меньше народу, а на лицах присутствующих появились

отчаяние и безнадежность. И вот однажды мне сообщили, что забастовщики

начинают колебаться. Я очень встревожился и стал думать о том, как нужно

поступить в сложившейся обстановке. Я уже имел некоторый опыт, так как

принимал участие в грандиозной забастовке в Южной Африке, здесь же положение

было иным. Рабочие дали клятву по моему предложению. Они повторяли ее

ежедневно, и самая мысль, что они могут отказаться от нее, была для меня

невыносима. Что скрывалось за этим - гордость или любовь к рабочим и

страстная приверженность истине - кто знает?

Однажды утром на очередном митинге, на который я пришел, не зная, как

поступить, я внезапно прозрел. Само собой с моих губ сорвалось:

– Я не притронусь к пище, если вы не сплотитесь и не будете продолжать

борьбу до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение или пока вы сообща не

покинете фабрик.

Рабочие были как громом поражены. По щекам Анасуябехн покатились слезы.

Рабочие закричали:

– Не вы, а мы должны объявить голодовку. Будет чудовищно, если вы будете

голодать из-за нас. Простите нас за нашу слабость, мы останемся верны своей

клятве до конца.

– Нет никакой необходимости, чтобы вы объявляли голодовку, - ответил я, -

достаточно будет, если вы останетесь верными своей клятве. Вы знаете, что

средств у нас нет, и мы не хотим продолжать забастовку за счет общественной

благотворительности. Поэтому необходимо как-нибудь заработать себе на жизнь, тогда забастовка, как бы она ни затянулась, будет вам не страшна. Что же

касается моей голодовки, то я прекращу ее лишь тогда, когда дело будет

улажено.

Тем временем Валлабхаи пытался найти для забастовщиков какую-нибудь работу

при муниципалитете, но надежды на успех было мало. Тогда Баганлал Ганди