МОЯ. Не отдам!

— Разве ударение не на вторую О? ОслОв, должно быть.

— Не уточнял, — рычит. — Мой вечно бухающий батя был не силен в орфоэпии. Вообще не силен ни в чем, кроме того, чтобы заливать глотку.

— Вы позвонили пожаловаться на своих родителей? Наверное, вам тогда к психологу. Увы.

— Прекращай эти игры, Моника. Я о серьезном поговорить.

— Зекам теперь разрешено звонить?

— Я обзавелся приятелями среди охраны. Вышло дольше, чем планировал. Главное, результат. Верно?

— В зависимости от контекста.

Данис — человек цели. Бьет в мишень, а я… Я так и не разобралась, какой я человек и что могу передать хорошего нашему… нет, моему… моему сыну. Однозначно, я буду любить его за двоих, не обращая внимания, как скотски со мной обошелся его папаша. Мой мальчик не виноват в играх больших и злых дядек.

— Я собираюсь рискнуть, — сообщает.

— Понятия не имею, что вы собираетесь делать. Мне от этого ни горячо, ни холодно.

— Блять, Моника. Оставь этот отстраненный тон. Всем рискнуть собираюсь, слышишь? — выдыхает безобразно горячо.

У меня по коже — мурашки.

От холода, от холода, говорю себе. По телу протестующе раскатывается жар.

— Я-то слышу. Но какой-то бессмысленный набор слов.

— Скажи мне только одно. Ты… — молчит несколько секунд. — Блять, у меня нет возможности проверить сейчас самому. Поклянись, что этот ребенок — мой. Поклянись!

Глава 48

Глава 48

Ника

— Что за чушь? Это мой ребенок.

— Я знаю, что твой. Но и… мой? Ты… клянешься?! Клянешься, что — мой? — спрашивает мучительно.

Ему нужна уверенность. Во всем. Определенность в целом.

Я не знаю, с чего Дан так уверен в собственном бесплодии. Но больше не хочу ничего и никому доказывать. Я была готова доказывать тогда, в прошлом, я бы все тесты сдала, какие потребовались для этого…

Но сейчас. Мне просто плевать, верит он или нет. От этой веры ничего не изменится.

Буду я, будет мой сын, будет завтра…

— Моника? Ответь. Ребенок — мой?!

— Глупости, конечно. Предпочитаю думать, что он — только мой. И надеюсь, он будет похож на меня, а не на папашу.

— Что с папашей не так, а? Что со мной не так?

— А кто сказал, что папаша — ты? Это был дантист! — отвечаю со смехом.

Невольно меня сносит на «ты».

— Что?

— Ага. Представь себе. В паузе между снятиями моих скоб мы мило… разговаривали и как-то незаметно для себя я поняла, что оп… и мы уже классно трахаемся.

— Ты врешь, — сипит. — Вот сейчас ты точно пиздишь. Не было никого. Да? Поклянись.

— Не буду я ни в чем клясться! — отрезаю с холодным бешенством…

Я бы все, что угодно, тогда…

И ничего — сейчас.

Ни-че-го!

— Мне незачем клясться и оправдываться я тоже не собираюсь. Не знаю, что у вас на уме, но наши дороги разошлись и больше не сойдутся.

— Просто скажи. Я сегодня, может быть, все… — недоговаривает. — Мне жить незачем.

Он как будто просит воды. Помирая от жажды, просит.

Мои пальцы крепко стиснуты на горлышке бутылки той самой воды. Ранее он посчитал ее отравленной, отказался, плюнул.

Теперь молит хотя бы о капле.

А я не могу.

— Мне жаль. Всего хорошего, — сбрасываю вызов.

Потом трясет.

Поднимается давление.

Приходится вызвать врача…

Волнение оказалось слишком сильным. Нужно ложиться под наблюдение, чтобы сохранить ребенка.

Какого черта ты позвонил, Данис? Сидишь? Вот и сиди в башне своего слепой и твердолобой уверенности, что ты всегда и во всем прав.

Не всегда. Не во всем…

Рисковать жизнью собрался.

А я… просила?!

Мне ничего от тебя было не нужно! Ничего. Все, что ты причинил, все вопреки было моим желаниям. Просто делал то, что сам считал нужным и ставил в известность пост-фактум.

Ему приспичило выяснить подробности, и он своим звонком довел меня до больничной койки.

Не хочу больше с ним разговаривать. Ни о чем.

Пусть пропадет из моей жизни навсегда!

***

Несколько дней вообще не встаю. Самочувствие слишком дрянное.

Просыпаться нет сил совсем. Не хочется. Аппетита нет совсем, только жажда. Пью, но горло сухое.

И спать хочется.

Сплю, во сне сердце не болит.

Ярко и красиво цветет грушевое дерево.

В саду расставлена мебель, лак совсем новый, блестящий.

Мы расставляем чайные чашки. Пить чай из семейного старинного фарфора — особое удовольствие. Дом старый, с историей, посуда, чудом уцелевшая, на протяжении более чем полутора веков, тоже.

Пузатый чайник наполняется кипятком, всплывают ягодки, листочки.

— Что-то слишком много чая, па.

— В самый раз, сегодня у нас гости, — оглядывается на кого-то.

Знаю, что стоит обернуться и я увижу своими глазами. Но не хочу видеть. Даже во сне не хочу, крепко-крепко обнимаю сынишку.

— Не звала я никаких гостей. Никого нет, па. Тебе показалось.

Всей спиной чувствую, как Дан стоит за кованым ограждением и смотрит. Смотрит… Ужасно пристально смотрит, что у меня вся спина льдом покрывается. Поясницу ломит…

Дурацкий сон.

Противный Ослов даже в мои сны тенью пробрался. Не дает покоя.

***

Она приходит поздно вечером. Уже после отбоя во всем отделении.

Расторопная, приятная медсестра.

Лицо скрыто маской, глаза ярко-голубые, словно кукольные.

Что-то не очень приятное чудится мне в ее чертах, но понять не могу. Не получается вот так, сразу.

— Что-то случилось? — спрашиваю с тревогой. — Ко мне обычно не заходят так поздно. Анализы пришли плохие?

— С анализами полный порядок. Просто вы у нас на особом положении. Проверим все еще раз.

Пульс, давление, слушает меня, проверяет что-то в своем журнале.

— Вечернюю капельницу вам ставили?

— Нет, мы еще утром все закончили.

— Как утром? — удивляется. — Не докапались, значит. Хорошо кинулась, проверить. Вы спать собираетесь?