Мозаика любви

— Да я свою-то вижу раз в полгода, — отмахнулся Игорь.

— Олег, а до тебя он не доехал? — обратилась Таня к отцу Олегу.

— Нет, я ведь тогда далеко от Москвы служил. Мне сестра говорила, что он звонил, спрашивал, как меня найти, но не нашел, видно. На все воля Божья.

— Давайте помянем Валерку и Сашку, пусть земля им будет пухом и вечная память в наших сердцах, — предложила Аня.

И все встали, выпили, не чокаясь, как на поминках.

— Галина Григорьевна, вам издание понравилось? — улучив момент, когда учительница осталась одна, поинтересовался Толя Лобанов, подсаживаясь со своим бокалом к юбилярше.

— Толя, ты же знал, что от такого подарка я не смогу отказаться, но неудобно, книга номерная, денег больших стоит. Мне неловко, что ты пошел на такие расходы, — несмотря на желание сохранить этот разговор между ними, Галина Григорьевна, как и многие пожилые учителя, говорила громко, выделяя каждое слово.

— Зачем же я их тогда зарабатываю, если не для того, чтобы подобные книги были у тех, кто их читает, а не у тех, кто их считает.

Каламбур собеседнице понравился, и она, одобрительно кивнув, спросила:

— У тебя дела идут хорошо?

— Если вы о деньгах, то хорошо, я владелец и совладелец нескольких компаний, могу выполнить не только ваши, но и свои желания, — успокоил ее Лобанов.

— Рада, что ты не потерялся в новой эпохе, но мне трудно представить тебя бизнесменом. Ученым, как Игорь, легче. Ты ведь после института в аспирантуру собирался? — продемонстрировала отличную память учительница:

— Я у себя в авиационном и поступил. Тематика была интересная, космическая, со стендов не вылезал днями и ночами. А потом началась эта заваруха. Я ведь рано женился.

— На ком? — Галину Григорьевну, как всякую женщину, интересовали подробности.

— Вы не знаете ее. Была первой красавицей нашего курса. В восемьдесят восьмом родился сын. Потом все начало рушиться, и я испугался, что не выполню обещания, данного самому себе, — сделать ее счастливой. Она рыдала и не могла отоварить талоны на водку и сахар. Я начал дежурить охранником по ночам на складе сельхозудобрений, разобрался от скуки в том, что называется бизнесом. Продал отцовские «Жигули», все равно денег на бензин не было, и начал свое дело. Первое время было страшно, потом интересно, потом престижно.

— А сейчас? — сочувственно положив руку на плечо Лобанова, спросила учительница.

— Делание денег — это очень простое и не интересное занятие, поэтому так мало народа его выбирают. Нового ничего нельзя, идеи только самые примитивные, даже пороки у всех одни и те же, причем основной порок — жадность.

— Толя, ты сгущаешь краски. Вокруг бизнеса сейчас столько же романтического ореола, как когда-то вокруг твоего любимого космоса.

— Вы, как всегда, правы в сравнении, но и полеты в космос — это тоже тяжелый, однообразный, каждодневный труд во имя каких-то неведомых целей. Главное отличие в том, что космонавт надеется приземлиться, а бизнесмену этого лучше не делать.

— Но ведь ты начал это, как я поняла, для семьи? Это немало, — успокоила учительница.

— Да, если она есть. С женой я разошелся два года назад, с сыном общаюсь регулярно, но не часто. Ну что это я плачусь вам? — поднявшись, Лобанов громко, чтобы перекрыть гомон за столом, предложил: — Ребята, у меня тост. Давайте выпьем за здоровье Галины Григорьевны, которая нам, седым и лысым, нужна так же, как была нужна прыщавым и тощим. Помните, как она нам говорила на уроках: «Наука может открыть тайны Вселенной, но научить жить и сделать счастливым она не в состоянии. Это подвластно только литературе».

— Ты это помнишь? — сверкнув глазами из-под аквариумного стекла очков, удивилась учительница.

За столом загалдели: «Мы все это помним!» — и руки с рюмками потянулись к ее бокалу.

— Я хочу продолжить Толин тост, — сказал знакомым телевизионным голосом Саша Уваров.

— А мы уж думали, что ты стал такой знаменитый, что без гонорара рот не открываешь, — успела ехидно заметить подполковник МВД Батова.

— Не знаю, как остальным, а мне Галина Григорьевна дала возможность стать артистом. Она сделала искусство — потребностью, а слова — реальностью. Помните, как в те времена, цитируя на уроках не материалы съездов, а Библию, Галина Григорьевна подчеркивала, что в начале было слово. Если бы мне не открылось наличие смысла в словах, значение их места и сочетания, их звучание и многозначность, я никогда не смог бы произнести их со сцены так, чтобы зритель понял меня, режиссера и автора. Это открытие, это приобщение произошло в девятом классе, когда я получил в четверти двойку по литературе. Спасибо вам, Галина Григорьевна, за ту двойку, за то, что провели со мной столько часов в пустом классе, заставляя вникнуть в слова, написанные великими поэтами, за то, что научили понимать искусство.

— Спасибо, Саша. Я думала, ты давно простил мне ту двойку.

Все дружно засмеялись.

— А вот я до сих пор не простила Таньке неполученную пятерку, — сквозь смех проговорила с дальнего конца стола Марина Худякова.

— Ну-ка раскройся! — подначила ее четырежды бабушка Ира.

— Это, наверное, было уже в выпускном классе, тогда Галина Григорьевна изобрела хитрый способ заставить нас читать по — больше поэзии.

— Это когда одни декламировали любимые стихи, а… — начала Мила Крупинкина.

— А другие должны были угадать, кто их написал, — продолжил ее муж Витя.

— Да, — подтвердила «злопамятная» Марина, обращаясь к школьной подруге. Мы с тобой тогда увлекались Валерием Брюсовым, помнишь? Ты стихи прочла, я слышу, что они женские, значит, из круга его поклонниц. Темперамент в каждом слове бешеный, мистика, вулканы какие-то. Я предположила, что это та самая барышня, которая из-за него застрелилась, Львова. Бумажки с текстом и полным названием источника мы ведь вам заранее сдавали, Галина Григорьевна, да?

— Признаюсь, в этом была моя маленькая хитрость, — усмехнулась учительница. — Книг было не достать, вот я и выясняла таким образом, кто что дома имеет, чтобы при случае взять почитать к уроку.

— Ой, а мы-то думали, вы, нас проверяете, — изумилась Аня.

— Я тоже не знала, зачем мы бумажки сдаем, — продолжила Марина. — Так вот, поднимаю я руку после Танькиного выступления и говорю: «Надежда Львова». Галина Григорьевна головой качает отрицательно, а я была настолько уверена, что стала настаивать: «Посмотрите в тетрадку!» А вы мне так разочарованно: «Я могу отличить одну поэтессу от другой без шпаргалки». Татьяна между тем становится бордового цвета и вылетает из класса, а меня оставляют без законной пятерки.

— А в чем там дело-то было? — решил разобраться далекий от поэтических тонкостей, но любопытный Тиккер.

— Понимаешь, Таня прочитала тогда свои стихи, но выдала их за стихотворение малоизвестной Надежды Львовой, которой Брюсов, в период увлечения, посвятил книгу «Стихи Нелли», — подробно, как на уроке, пояснила литераторша.

— А зачем? — выразил недоумение конкретно мыслящий Женя.

— А потому что «невыносимо душе любовное молчанье», как писала Ахматова. Тане очень хотелось, чтобы кто-то ее признание услышал и ответил, — растолковала учительница.