Мозаика

В общем, в семь часов я вылетел из квартиры, едва не забыв запереть дверь. Сесть утром на маршрутку, следующую до ближайшей станции метро, оказалось целым искусством, но этим утром мне повезло, и я начал прокладывать свой путь на работу, разрезая своим маршрутом тело огромного мегаполиса пополам, как яблоко. Путь мой занял без малого два часа, и я понял, что мне или вставать нужно чуть раньше, или просыпаться проворнее.

На работе меня встретили тоже прохладно, как будто они до последнего надеялись, что я все-таки не приеду. Вообще, у меня сложилось впечатление, что этот город не располагает к проявлению каких-то теплых эмоций, заинтересованности и поддержки к человеку, особенно, если с ним придется еще не раз встречаться или даже вместе работать. Скорее вас встретят настороженно или безразлично, а что уж вам ближе – выбирайте.

После часовой беседы, проходившей в виде окончательного собеседования, мой новый непосредственный начальник напустил на себя торжественный вид, крепко пожал мою руку и поздравил с присоединением к Компании. И самое интересное, что какую-то скрытую тоненькую сентиментальную струнку он все-таки задел таким нехитрым и заезженным приемом, хотя вся рациональная часть меня при этом покосилась на нее если не с негодованием, то, как минимум, с недоумением. Я был отведен в одну из комнат, где в углу возле окна располагалось мое новое рабочее место. В комнате сидело еще пять человек, которым начальник все тем же торжественным голосом представил меня как нового сотрудника, громко и отчетливо произнеся мои имя, фамилию и город, откуда я приехал, как будто собравшиеся были туги на ухо, а то и вообще читали по губам. Сотрудники натянуто улыбнулись, кивнули, и некоторые сказали что-то приветственное. Начальник подвел меня к моему рабочему столу, и тут я понял, что меня все-таки ждали. Стол был завален бумагами, и начальник быстро ввел меня в курс дела, расставив приоритеты по срокам выполнения. «Все понятно?»,– спросил он, и я утвердительно кивнул. «Ну, тогда с богом»,– он был явно доволен, что удалось так быстро закончить вводный курс обязанностей – «остальное тебе расскажут ребята». Начальник ушел, а ребята остались сидеть, никто не подошел и не стал ни о чем расспрашивать (хотя я, честно говоря, так себе представлял мой приход в новый коллектив, точнее его реакцию на мой приход). Никто не обнаружил заинтересованности в моем, как мне тогда казалось, героически безрассудном поступке: в решительном оставлении привычного ради потенциально лучшего, но пока эфемерного, и преодолении ради этого тысяч километров. Все это им было безразлично, хотя, как я узнал позже, большинство из них съехались в столицу со всех уголков нашей необъятной, так что их можно понять. Для всех для них это был уже давно пройденный этап личной биографии, который теперь, с высоты прошедшего времени, уже не казался таким невероятным и волевым.

Стол мой, как я уже сказал, был буквально завален бумагами, и я попытался схватиться сразу за все, чтобы на первых порах дать понять, какой я работник. Так сказать, двинуть и показать, рвануть и продемонстрировать. Но от чрезмерного усердия и попытки делать все дела одновременно и быстро все получалось наоборот невообразимо медленно, что бесило, вызывало спортивную злость, заставляя не ходить на перерыв и оставаться после работы. А гора бумаги все не уменьшалась, ее подкидывали и подкидывали, и я постепенно втянулся. Точнее меня сама в себя втянули эта суетная работа и такая же суетная жизнь: стремительная ходьба вечно опаздывающего в метро, даже поздно вечером, когда спешить вроде некуда, двухчасовые поездки в одну сторону на работу или чтобы просто куда-то выбраться…

Два с половиной года назад. В Москву я перебрался два с половиной года назад. Я, конечно, об этом как-то не задумывался и специально не вычислял, но так получилось, что напомнили…

Я стоял в пробке. Причем глухо. Длинный зловонный и пестрый червь из машин застыл на одном из проспектов, причем, судя по всему, очень надолго, так как машины не двигались совсем. А жара стояла невыносимая, и водители со своими спутниками, как утки, запекались в фольге своих автомобилей. Я даже убрал руки с руля и был занят тем, что тупо перебирал радиостанции на своей магнитоле, щелкая кнопками и по первым звукам определяя, хочу ли я остаться на этой волне. Но ни на одной волне оставаться не хотелось, все песни раздражали, и я циклично перебирал имеющиеся восемь кнопок, раз за разом попадая на одни и те же песни. Диски ставить не хотелось, так как даже любимые мелодии скорее всего в такую жару, в пробке, без намека на возможность в ближайшее время из нее выбраться вызвали бы негативную реакцию. А злится на любимую музыку не хотелось. Для этого есть радио, на него можно разражаться и негодовать:"как же можно такое ставить в эфир?!".

И вдруг зазвонил телефон. Определившийся номер не ассоциировался ни с одной записью в телефонной книжке сотового, поэтому на экране высвечивались какие-то нелепые одиннадцать цифр, ничего мне не говорящих о владельце данного номера. «Ну, кого это еще…»,-зло процедил я сквозь зубы и принял вызов.

– Алло, – раздраженно начал я.

– Алло, привет, Стас. Не узнал?

– Нет, – сухо отозвался я.

– Это Коля Тополев.

– Кто?… А, Коля, привет.

– Слушай, мне дал твой номер Сашка Агеев, кстати, все наши привет тебе передавали, мы как раз перед моим отъездом собрались, поболтали, вспомнили, кто-где. Ты вон уже два с половиной года здесь, а я вот только решил перебраться, вчера приехал. Вот, подумал, может встретимся?

– Давай. Когда?

– Да, хоть сегодня!

– Не, сегодня не смогу. В пробке стою и, судя по всему, до конца дня. Так завтра… мы с Наташкой планировали поехать ей за шмотками… Так… Послезавтра у шефа день рожденья… Давай в четверг. Ты как?

– Нормально,– уже не таким бодрым голосом отозвался Коля.

– Вот и хорошо, в четверг дополнительно созвонимся. Ну, пока, молодец, что позвонил.

Рассказ для дочери

Дочь уже давно просила, чтобы я написал что-нибудь про нее. Я отказывался. Она чередовала уговоры с угрозами и шантажом. Я говорил, что я художник свободный, по заказу не пишу, а последнее время не пишу вообще. Она не отставала. Надувала губу. Как сейчас не принято – нижнюю. В конце концов родительское сердце дрогнуло. И тогда я подумал, что если даже такие гении как Веласкес и всякие Вермееры с Рембрандтами не гнушались писать на заказ, то и мне, вроде как, не должно быть зазорно. У этих творцов, правда, мотивация была существенно иной, но и я, с другой стороны, не Веласкес и, уж тем более, не Рембрандт. А увековечить себя, изобразив где-то там в углу полотна или в отражении зеркала, как бы ненароком, тоже, вроде, чего-то да стоит. Во всяком случае, так думали перечисленные художники.

Конец ознакомительного фрагмента.