Может собственных платонов... Юность Ломоносова

Не ошибайся… Один раз он уже ошибся.

Глава 3. ЖИЗНИ НЕ БОЯТЬСЯ

Прокосив полосу до того места, где луг упирался в присадистый частый кустарник, Михайло отер пучком осоки запорошенное мокрой крошенной травой лезвие косы, вскинул окосье на плечо и пошел к дороге, которая вела в Мишанинскую.

Открывшаяся после покоса земля отдавала сыростью. От корней тянуло застоявшейся винной прелью и сладким духом почвенных соков. Поднявшееся уже высоко июльское солнце провяливало длинные ряды срезанной травы, лежащей на пожне [29] . Надо было кончать на сегодня сенокос. Роса уже сходила.

29

Пожня — покос, луг.

У дерева при дороге, где в холодке рылся маленький ключик, вскипавший узенькими штопорками, Михайло напился, вытер губы широким рукавом холщовой рубахи, смахнул соленый пот. который каплями струился по лбу и ел глаза, и сладко и устало потянулся, распрямив наломанную при косьбе спину.

Когда Михайло шел уже по речному берегу в виду своей деревни, из-под нависшего над рекой угора вышел старик.

Идя по отмели, где нога вязла в валком песке, он устал и, взойдя наверх, к земляному срезу, поросшему низкой травой, пестревшей мелкими ромашками, остановился, снял шапку, отер ею лоб и шею. Потом старик оперся на высокий посох и стал разглядывать стоявшие вдоль берега деревенские дома. Ветерок с реки шевелил седые волосы, выбивавшиеся из-под шапки. На рубахе, осолоневшей от пота, была положена длинная заплата, от плеча к плечу, там, где холст распался от дорожной испарины. Протершиеся на коленях штаны были обшиты мешковиной, грубо, мужской рукой, схваченной толстыми нитками. За спиной на двух веревках спадала котомка. Опершись на посох, старик смотрел на деревенскую дорогу, безлюдную, пройденную вошедшими в землю колеями от колес.

Около избы, стоявшей у околицы, сладко дремали куры, прикорнувшие у изгороди и зарывшиеся в песок, а рядом с ними уставился недремлющий зоркий петух, над которым вздымался густым цветастым фонтаном хвост. В холодке блаженно растянулась патлатая собака. Увидев старика приоткрытым на всякий случай глазом, она подняла голову, мотнула спросонья длинными лоснящимися ушами, хотела даже приподняться и, может быть, пролаять, да только зевнула и, избоченясь, чеснула левой задней ногой за ухом и опять лениво развалилась, закрыв глаза. Пасшаяся у обочины овца уставилась на пришельца стеклянным стылым взглядом, обдумывая что-то существенное, но так, видимо, ничего для себя и не решив, она жевнула губами раз, жевнула два и отошла в сторонку.

Михайло смотрел на стоявшего к нему спиной старика, одетого в гуню [30] . Какого такого далекого путника привела к ним его странническая судьба?

Старик повернулся.

— Дедушка Федор!

— А, Михайло! Он, он. Федор. Дед. Признал ли сразу?

— Да малость ты…

— Верно, верно. Уж два с половиной года, как ушел отсюда, странствую. И в стужу, и в мокредь. Был хорош, а стал, верно, еще красивше. Ну, тебя первого встретил. Оно и хорошо. Родная душа.

30

Гуня — ветхая, истасканная одежда, рубище.

Дед снял мешок, приставил его к дереву, сел подле.

— Вздохнуть малость. По песку идучи, ноги зашлись. Садись, Михайло, потолкуем. Узнать, что нового-хорошего содеялось тут.

Старик и Михайло сели.

— Прибрел вот, ногами исходил земли сколько. Шел — думал: чем-то она встретит, родимая сторонка. А повидать хотелось. Может, в последний раз. Тебе-то здесь как? Не узнали ли, что ты в старую веру вдался?

— Узнали…

— Вон как! — встревоженно взглянул дед Федор на Михайлу. — До начальства не дошло ли? Беда может стрястись.

— Нет, не стрясется.

— Как повернуть. Указ о нашем брате, кто в истинной старой вере, знаешь?

— Знаю.

Михайло хорошо знал об этом указе. Казнить смертью перекрещивающихся в старую веру, бить кнутом тайных раскольников и их укрывателей… И другое такое же.

— Как повернуть… — повторил дел. — Хотя отец твой прожиточный [31] . К таким подобрее. Не для всех закон по одному вышел.

Старик внимательно и как-то печально осмотрел выдавшиеся к реке дома, взглянул на привязанные к кольям лодки, втянутые носами на берег; одна лежала вверх дном, поблескивая подтекшей под солнцем смолой. Потом он обернулся, приставил к глазам ладонь и, пройдя взглядом по реке и Нальострову, долго рассматривал Холмогоры, тянувшиеся по высокому берегу, на разбросанные по ним церкви, высоко вознесшие золотые кресты. Он смотрел на эти кресты, но так и не осенил себя крестным знамением.

31

Прожиточный — состоятельный.

— Когда-то в этих храмах праведные молитвы возносились. А теперь…

И старик отвернулся.

— Родимая сторонка. А не к сердцу. Так на тебе за старую веру не взыскалось?

Как ловчее сказать деду Федору, что он старую веру оставил? Ведь дед-то его в нее и обратил.

— Как же узнали?

— Случилось.

— Ну, подумавши, и расскажи.

Из-за поворота показался деревенский сосед Ломоносовых Иван Афанасьевич Шубный.

— О, дедушка Федор!

— Он и есть. Не ошибся.

— Как пожаловал к нам?

— На тройке с бубенцами да с колокольцем.

Шубный оглядел вдрызг истрепанные дедовы сапоги, побуревшие, с загнувшимися крючком носами, взглянул на истомленное лицо деда, изборожденное глубокими морщинами, встретил его усталый взгляд и сказал:

— А тройка-то что же — под горой?

— Кони пристали малость. Всю дорогу чуть не вскачь.

— Не любишь ты нашего брата, никонианина.

— От вашего брата уж сколько добра мы видели. Много благодарны.

— Где побывал? В Пустозерск дошел?

— Дошел.

Шубный подумал.

— Значит, в Пустозерске был.

— Сказал — был. До самой реки до большой, до Печоры дошел. Там, при Пустом озере, Пустозерск и стоит. Поглядел я в том городе на место одно. В глубину срубы бревенчатые там врыты были. Будто избы в землю спущены. А выхода оттуда нет — замок. Тюрьма земляная. Сколько лет в тюрьме той люди изводились.

После двух ссылок, сибирской и мезенской, в Пустозерск в 1667 году был сослан глава раскола неистовый протопоп Аввакум — в «место тундряное, студеное и безлесное». Вместе с ним «с Москвы в Пустоозеро» были отправлены его сотоварищи, двоим из них, «распопу Лазарю и Епифану, что был старен», отрезали по куску языка. Аввакум, Лазарь, Епифан и четвертый ревнитель старой веры симбирский протопоп Никифор были заключены в Пустозерске в выстроенную для них «тюрьму крепкую». В апреле 1668 года к ним присоединился пятый узник — «раздьякон Федька».

Не унялись ссыльные. Продолжали свою проповедь старой веры.

Тогда в 1670 году Лазарю, Епифану и Федору «за их речи» еще урезали языки, кроме того, Епифанию отсекли на руке четыре пальца, Федору же отсекли руку «поперег ладони». После этого всех ссыльных посадили в земляную тюрьму, в два сруба, опущенных в землю. Так в земле они и просидели до страшного дня — до четырнадцатого апреля 1682 года.

С оглядкой рассказывали пустозерские старики, все видевшие, о случившемся в этот день.

…Сложили большой костер из смолистых бревен, подложили соломы. Осужденных по ступеням взвели на его вершину. Привязали к столбам. А потом читали присланный из Москвы указ. Ничто не смогло заставить протопопа Аввакума, попа Лазаря, инока Епифана, дьякона Федора отказаться от старой веры. Когда читавший указ произнес, что все четверо будут сожжены «за великие на царский дом хулы», голос его зазвучал особенно сильно. Костер подожгли. Народ снял шапки, стали креститься, все замолкли. Пламя быстро заструилось по смолью, по соломе, зазмеилось в поленьях. Лишь один из Аввакумовых соузников закричал, когда огонь стал палить одежду, жечь руки и лицо, выжигать глаза. Аввакум повернулся к нему и стал что-то говорить. Тот умолк. Сам же Аввакум не произнес ни слова, хотя горел медленно.