Мрак тени смертной

Адольф Шикльгрубер не любил попов. У народа должен быть один вождь и один Бог. Католицизм растлевает нацию. Вера в Бога вредна, она лишает народ уверенности в себе. Строители тысячелетнего рейха должны быть уверены в себе и своем вожде, в него они должны безоговорочно верить, даже если он противоречит всему, что когда-то было сказано религией. Христианский тезис о загробной жизни – несостоятелен. Но вера в вечную жизнь имеет под собой определенные основания. Ум и душа возвращаются в общее хранилище, как, впрочем, и тело.

А евреи принесли в общество скотскую идею о том, что жизнь продолжается и в потустороннем мире. Можно губить души на этом свете, на том их ждет лучшая участь. Под видом религии еврей внес нетерпимость туда, где именно терпимость являлась подлинной религией: чудо человеческого разума, уверенное независимое поведение и вместе с тем смиренное осознание ограниченности всех человеческих возможностей и знаний. Это еврей построили алтарь неведомому Богу. Тот же самый еврей, который некогда протащил христианство в античный мир и загубил его, теперь вновь нашел слабое место: больную совесть современного мира. В первый раз он из Савла стал Павлом, теперь из Мордухая обратился в Маркса. Он протиснулся сквозь щель в социальной структуре, чтобы несколькими революциями потрясти мир.

Способные нации должны руководить подчиненными менее способными. Еврейство разрушило этот миропорядок. Чем решительнее будет вестись борьба с евреями, тем неизбежнее однажды народы мира повергнут большевизм. Еврей – катализатор, воспламеняющий горючие вещества. Народ, среди которого нет евреев, обязательно вернется к естественному миропорядку. И в этом Адольф Шикльгрубер видел свою историческую миссию.

Лед и пламя. Вера и неверие – вот два кремня, из которых высекутся искры, освещающие будущее. Но прежде следовало сосчитать агнцев и козлищ и отделить их друг от друга. В затее Эйхмана был определенный смысл, но смысл этот был доступен пока лишь гению фюрера.

В дверь постучали, и в кабинет вошел адъютант.

– Мой фюрер, пришла Ева Браун, – доложил он.

Оттолкнув адъютанта, Гитлер выскочил в приемную. Секретарша перепечатывала на пишущей машинке какой-то документ.

– Ева! – он поцеловал женщине руку. – Как кстати!

Глянул строго на адъютанта. Тот вел себя строго – смотрел в сторону.

Уже в кабинете Адольф позволил себе поцеловать Еву.

– Я устал, – признался он. – Русские воюют с большим ожесточением, нежели я ожидал. Потери неоправданно велики. Но все-таки скоро мы закончим эту войну с русским медведем. Тогда весь мир ляжет около твоих ног, дорогая. Ты хотела бы позагорать на бразильских пляжах или побывать в Голливуде?

– У тебя круги под глазами, Ади, – сказала Ева. – Ты совсем не бережешь себя.

Как всегда выглядела она великолепно. Крепдешиновое платье ловко обегало ее стройную фигуру, светлые волосы кропотливо были увязаны в хитроумный венок, придававшие Еве целомудренный вид. В руке у нее была лакированная сумочка. Пожалуй, это был единственный человек, которого не досматривали при входе в кабинет фюрера. И единственный человек, который мог бы убить Гитлера безо всякого оружия. Своей красотой.

– У меня слишком много забот, – сказал Адольф. – Фюрер должен думать обо всем и обо всех. Впереди зима, а солдаты на фронте совершенно не подготовлены к ней.

– Тогда объяви сбор теплых вещей по всей Германии, – предложила Ева, подбирая платье и садясь в его кресло.

Фюрер улыбнулся.

– Вы, женщины, даже не представляете, из каких мелочей порою складывается победа, – сказал он. – Носильные вещи – всего лишь часть проблемы, всего лишь одно из многих слагаемых. Поговорим о тебе, дорогая. Чем ты занималась последнюю неделю?

– Ездила к сестре, – рассеянно сказала Ева. – Но дорогой! Ты должен отдыхать. Шмундт сказал, что в иные дни ты работаешь по восемнадцать часов в сутки. Это же работа на износ. А ты уже не мальчик и должен думать о своем здоровье.

Фюрер любовался женщиной.

– Пожалуй, я бы мог бросить все, – сказал он. – Мы могли бы на пять дней закатиться в горы. Хочешь в горы?

– Ты знаешь, чего я хочу сейчас, – сказала Ева, вставая. Ее губы оказались в опасной близости от губ Адольфа. От женщины пахло французскими духами и чистым женским телом – взрывное сочетание, заставляющее мужчину дрожать от нетерпения.

Оставив женщину, фюрер вышел в приемную.

– Меня нет, – сказал он. – Меня нет, даже если явится рейхсфюрер СС и скажет, что вражеские парашютисты высадились в Берлине.

Говоря эти слова, он цепко вглядывался в лицо адъютанта. К чести Шмундта, ни единый мускул его лица так и не пошевелился.

Адольф Гитлер вернулся в свои апартаменты.

Полураздетая Ева стояла, гибко изогнувшись телом, в дверях комнаты отдыха.

– Одну минуту, дорогая, – сказал Адольф. – Я хотел бы сделать тебе сюрприз.

Он достал из письменного стола кожаную коробочку, открыл ее и повесил на шею любовницы брызнувшее искрами колье.

– Не снимай его, – сказал фюрер. – Не снимай его даже тогда, когда окажешься голой.

В день своего первого совокупления, растянувшись на постели и трогая друг друга дрожащими пальцами, они еще не подозревали, что их соединила смерть и через несколько лет состоится печальное бракосочетание, похожее на похороны, где вместе с обручальными кольцами супруги обменяются маленькими ампулами, таящими в себе смерть.

Зло возвратилось, оно не могло не возвратиться, чтобы не забрать с собой маленького невзрачного человека, который много лет обоготворял зло и делал все, чтобы оно воцарилось в мире.

Раскусив ампулы, они вновь ощутили забытый было экстаз единения. Он протянул в последнем усилии руку, чтобы коснуться ее, она некоторое время мутнеющими глазами, в которых отражалась бездна, смотрела перед собой и не видела ничего, кроме собственного страха перед тем, что так неожиданно открылось ей.

И в это время в приемной загромыхали, ударяясь друг о друга еще полные пока канистры с бензином.

Завернутые в одеяла тела вынесли наружу. Было время цветения – яблони, под которыми положили тела, были усеяны белым цветом, над которым, несмотря на близкие разрывы артиллерийских гранат, назойливо кружили пчелы.

Тела полили бензином. Шмундт чиркнул зажигалкой, и занялось неяркое пламя, постепенно съедая покрывавшие мертвых одеяла. На белый цвет яблонь садилась копоть. Пчелы исчезли. И это было последнее зло, сотворенное человеком, некогда потрясшим устои всего мира. Пчелы и цветы, а не любимая женщина, были его последними жертвами. Уводя за собой в царство Аида женщину, он пытался прихватить следом и окружавший его мир.