Мракобес
Шрифт:
Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и никто нас не видел, хотя мы встретили несколько человек на улицах – ночную стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне показалось, что он-то как раз нас и заметил, но потом я сообразила, что он немой и все равно никому не расскажет, и засмеялась.
Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче, как будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как мое тело. И я поняла, что могу взлететь, если захочу. Но я не хотела, потому что Агеларре шел по земле.
И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет перед нами,
Мне и всегда было страшновато возле зловещего креста, но сегодня просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее отвернулась. Кроме того, я знала, что там, под крестом, схоронен новый мертвец. И лучше бы ему оставаться мертвым, подумала я, потому что он, вероятно, мог воскреснуть и отомстить мне.
Но потом я опять вспомнила – рядом с господином Агеларре можно ничего не бояться. И снова меня разобрал смех.
Он сломал ветку у старой ивы и провел по ней рукой, так что она засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он взял меня рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а потом вложил мне между ног эту ветку, как будто я ее оседлала. И от этой ветки истекало такое нестерпимое наслаждение, что мне захотелось плакать. А он отпустил меня и крикнул:
– Лети!..
И я взлетела.
Земля простерлась подо мной. Она была залита светом, точно стоял ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый солнечный день. Вот наш город и наша улица, а вот луга, куда пастухи выгоняют пастись городское стадо; дальше поля, возделанные под рожь; видела я и рудник, и реку, и Разрушенные горы, откуда много столетий назад спустились три старателя.
Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все, что я видела внизу.
Чудесный полет открывал мне красоту земли, на которой я живу. Он преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно знакомые места. Какой желанной была эта красота! Сперва мне захотелось перенести ее на гобелен, показать другим, создать работу, которой восхитился бы весь мир. А потом я поняла, что совсем не этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать этой красотой одна. Я мечтала властвовать над нею.
Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо в его объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди.
– Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, – сказал он, и я знала, что он говорит правду.
И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу.
– Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, – сказал он. – Лучшее из сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног.
Таков был дар Агеларре.
И я была согласна с ним – всей душой.
Тогда он заговорил о тех, кто марает прекрасную землю. О злых, увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди показались мне ничтожнее вшей.
Он дал мне право судить их. Разве не вычищаем мы свое платье от насекомых?
И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге, о вони, которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне, тяжелой руке, и ее сердце представилось мне подобным заплесневелой корке хлеба.
Агеларре жадно смотрел на меня. Казалось, он видит все мои мысли. И когда я подумала о тетке Маргарите, он крикнул:
– Убей ее, Хильда!
Я протянула руки. И мои руки стали бесконечно длинными, они прошли сквозь городские стены,
сквозь стены домов, они добрались до горла тетки Маргариты и стиснули на нем пальцы. Я видела, как она корчится и бьет ногами по кровати, а потом обмякает и обвисает, и мне было весело, мне было очень весело, и Агеларре стоял рядом, и я думала о том, что теперь мы двое властвуем над этим великолепным миром.22 июня 1522 года, св. Альбан
Обнаженная женщина лежала на лавке. На пересохших губах запеклась кровь. Губы шевелились, выталкивая все новые и новые слова.
Иеронимус фон Шпейер стоял в ногах скамьи и безразлично смотрел на эту содрогающуюся окровавленную плоть. Когда она замолчала, он сделал знак палачу, жилистому малому в кожаном фартуке, и тот окатил женщину ведром холодной воды, в который уже раз вырывая ее из небытия. Иоганн Штаппер, писарь, усердно строчил, скорчившись за маленьким столиком.
…Обвиняемая Рехильда Миллер, будучи подвергнута допросу под пытками, созналась в том, что вступила в преступные сношения с дьяволом, который обучил ее множеству мерзостей. По наущению дьявола и с Божьего попустительства означенная Рехильда Миллер творила свои черные дела, как-то: убийство своей родственницы, Маргариты Дорн, убийство нищего, известного в городе как Тенебриус, убийство своей прислуги, Анны Занг, известной также под прозвищем Вейде («Лужайка»)…
Принимая во внимание тяжесть преступлений, совершенных Рехильдой Миллер…
Она звала, звала его – своего господина. Того, кто показал ей великолепие мира и научил радости властвовать.
И он пришел, и его красота была такой, что ей стало больно. Он провел пальцами по ее страдающему телу, и оно перестало воспринимать боль.
Но потом появился другой – безобразный, с темными волосами и тяжелым взглядом. И светлый господин отшатнулся, тонкие черты его исказились, и женщина с ужасом заметила в них тот же страх, что терзал ее.
Несколько мгновений Иеронимус смотрел на дьявола, а потом процедил сквозь зубы:
– Пшел вон.
И Агеларре съежился и уполз куда-то в темную щель. Рехильда смотрела, как мерцает искорка – в дальнем углу, там, куда упирался желобок для стока крови. А потом искорка погасла.
И вернулась боль.
Той ночью Рехильда снова пришла к Тенебриусу, своему учителю. Пришла, кипя от гнева, переполненная горем.
Старик услышал, как она скребется под дверью, отворил. Рехильда вошла и с порога сказала:
– Вейде умерла.
– Не забивай мне голову, – рассердился Тенебриус. – Эка новость.
– Ты виноват в ее смерти, – сказала Рехильда, еле сдерживая ярость.
– Я в глаза ее не видел, твою Вейде, – напомнил женщине старик.
– Ты, – с ненавистью повторила Рехильда.
– Отчего девчонка померла? – спросил Тенебриус деловито.
– От яда.
– Сама и отравила, поди?
Рехильда сдалась – заплакала.
– Я не убивала ее.
– Ладно тебе по какой-то дуре убиваться, – миролюбивым тоном проговорил старик. – Цена ей была в базарный день два гроша. Благодаря тебе она лишних два года на этом свете проторчала. Без тебя подохла бы куда раньше. Об этом думай, а не о глупостях, которые по бабьему делу натворила.