Мстислав, сын Мономаха

Неприметный во время снема ромейский патриций как-то тихонько протиснулся в свиту князя Давида. А может, и не ромей то был вовсе, а переодетый в греческие одежды какой боярский слуга.

– Разговор есть, боярин, – чуть слышно шепнул он на ухо Климе.

Они уединились на задворках постоялого двора, где князь и дружина остановились по пути.

– Второй год я в вашей земле, – говорил патриций, кутаясь в длинную хламиду [54] . – И вижу везде обман и предательство. Не хватает вам, русам, твёрдости духа. Вот как у нас – изменникам выжигают глаза. На площади, прилюдно, чтобы другим было неповадно. Пусть ваши князья берут пример с наших базилевсов [55] , или хотя бы с Коломана, короля угров. Он велел ослепить родного брата, зато в державе его мир и покой.

54

Хламида – плащ.

55

Базилевс – титул византийского императора.

Слушая вкрадчивую неторопливую речь ромея, Клима не на шутку встревожился и насторожился. Он знал: ни единого слова не скажет зря лукавый патриций.

– Отныне мир будет и на Руси. Роту [56] дали князи, крест святой целовали, – супясь, неуверенно возразил он.

Ромей громко, от души рассмеялся.

– И ты веришь клятвам? Веришь крестному целованию? Не ожидал от тебя такой слепоты, боярин.

– Что же, думаешь, порушат роту?

– Уже порушили, боярин. Знаю я: сговорились заранее князь Владимир и князь Василько. Хотят выгнать князя Святополка из Киева, а твоего князя Давида с Волыни.

56

Рота – клятва.

– Откуда услыхал такое?! Ложь се! – воскликнул поражённый Клима.

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, – с равнодушным видом пожал плечами патриций. – Моё дело – предупредить. Не внемлешь – вспомнишь меня после, когда Василько на твою соль длань наложит.

На том разговор и кончился. Ромей встал и быстро исчез, а Клима с той поры лишился всякого покоя. Как только выпал случай, рассказал он о слышанном Туряку, Туряк ещё с двумя боярами тотчас помчался упредить князя Давида, и пошло-поехало, быстро взросло посеянное хитрым ромеем ядовитое злое семя.

Клима вздохнул и попытался отогнать тяжёлые воспоминания, но они упрямо ползли в голову.

…Князь Давид сговорился со Святополком, они захватили обманом Василька, заключили его в оковы, а после великий князь, посовещавшись с дружиной и боярами, отдал пленника в руки Давида.

Об остальном Клима знал понаслышке. В Белгороде подручные Давида, конюхи Дмитр и Сновид, набросились в горнице на Василька, прижали его печной доской к полу, а торчин [57] Беренди острым ножом вырезал ему оба глаза. Первый удар Беренди пришёлся по щеке, и с той поры зияет на обезображенном лице Василька глубокий шрам.

57

Торчин – представитель племени торков. Торки жили в причерноморских степях в XI веке, были разбиты половцами и частично расселены русскими князьями по берегам реки Рось. Использовались как заслон от половецких набегов.

Многострадального слепца Клима увидел уже во Владимире. На всю жизнь запомнилось боярину страшное изуродованное лицо несчастного князя, ставшего жертвой клеветы и обмана.

Частенько после этого мучили по ночам Климу кошмары. Когда же бежал он в Новгород, обустроился, обжился здесь, то испытал немалое облегчение. Вроде стало забываться прежнее, спокойно, тихо жилось ему на новом месте. Но вот явился, словно из преисподней, проклятый Туряк и разбередил ему душу. Что теперь делать? Как быть?

Утром невыспавшийся, с красными от бессонницы веками, Клима приказал привести к себе пойманных в прошлую седьмицу [58] на Торгу двоих беглых холопов.

– Ступайте на торжище, кричите супротив Мстислава, за Святополка! И на Софийскую сторону тож! Драки чините! Коли содеете, как говорю, свободу получите! Коли нет – ни пенязя за головы ваши не дам! Аще споймают, реките – боярина Гюряты вы люди! Пущай на него думают. Уразумели?! А я уж вас вытащу как ни то. Мне князь не откажет!

58

Седьмица (седмица) – неделя.

Холопы молча переглянулись и поклонились Климе до земли.

Глава 5

Киев тонул в синей предрассветной мгле. Понемногу небо начинало светлеть, и вдали стали видны тёмные очертания трёх гор: Киянки, Щековицы и Лысой, что, словно крепостная стена, окаймляли стольный град с запада.

Туряк спешился, расправил плечи и устало потянулся. Спина его ныла от долгой и утомительной езды. Далёк путь из Новгорода. Остановишься на постоялом дворе, покормишь овсом коней, отдохнёшь немного – и снова в путь. Туряк торопился, со рвением гнал скакунов по заснеженным дорогам, некогда было ему рассиживаться на постоялых дворах – важные вести вёз он своему другу и приспешнику, киевскому тысяцкому Путяте. Теперь же, при виде стольного града, хотелось поскорее добраться до своих палат, плюнуть на всех и вся и завалиться спать. Но дела – дела гнали Туряка к дому Путяты.

Сперва, как водится, боярин помолился Господу в соборе Софии, поставил свечку Всевышнему за то, что оберёг его в пути от разбойников, от болезней и прочих напастей, а после, не мешкая, направил стопы в хоромы тысяцкого.

…Путята Вышатич, рослый, полный, большеглазый, с широкой седеющей бородой муж лет шестидесяти – шестидесяти пяти, троекратно облобызал дружка, хлопнул его по плечу и с довольной улыбкой приветливо вымолвил:

– По очам вижу, вести не худые привёз с Нова города. Голоден, верно, устал с дороги. Сей же час велю стол накрывать, мёдом тебя угощу, олом [59] , брашном [60] добрым.

59

Ол – пиво.

60

Брашно – еда.

– Весть у меня одна, Путята, – сказал Туряк. – Разыскал я в Новгороде такого человека, что предан мне, яко пёс. Грех на душе его. И аще он супротив нас чего содеет, грех тот откроется.

– Кто ж сей человек? – нетерпеливо спросил Путята.

– Больно скор, боярин, – покачал головой Туряк. – Сказать тебе не могу. Вот предстану пред князем, скажу.

Путята обиженно нахмурился.

– Я, друже, тайн от тебя николи [61] не держал. Разумел, и ты от меня ничего не утаишь.

61

Николи – никогда.

– Да что ты, Путята! Какие такие тайны?! Просто столь важно се, что князя надобно оповестить.

– Дак скажи мне, я князя и оповещу. – Тысяцкий удивлённо пожал плечами.

– Самому мне сподручней будет, – возразил Туряк. – А пир отложим на время. Поедем сперва ко князю.

– Ну что ж. Будь по-твоему. – Путята развёл руками. – Тотчас велю коней запрягать.

…Великий князь киевский Святополк с младых лет отличался непомерной скупостью. Блеск золота, серебра, драгоценных вещей жёг и отравлял ему разум; любая, даже самая ничтожная потеря подымала в душе его бурю негодования и злобы. Зато как радовали его тяжёлые, окованные медью лари, упрятанные в подземельях терема, доверху наполненные сверкающими жемчужинами и звонкими монетами!

И не думалось никогда Святополку, что из-за чрезмерной скупости своей и алчности вызывал он тайные насмешки и тайную же ненависть. Сколько раз скупость и жадность мешали ему обрести друзей, соузников, сколько совершил он ошибок, попадаясь, в неотступной своей жажде лёгкой наживы, как рыба, в хитроумно расставленные врагами сети! Да и на киевский «злат стол» взлез он только благодаря сумасшедшей удаче, ибо оказался, неожиданно даже для самого себя старшим в разветвлённом княжеском роду.

Со Святополком жила с недавних пор родная его сестра Евдокия Изяславна, злая жестокая женщина, рано овдовевшая, не вкусившая толком радостей в жизни и потому ненавидящая всех на свете, кроме одного своего старшего брата, который – надо же – вспомнил о ней, позвал, поселил у себя под боком. В молодости выдана была Изяславна за Мешко, сына польского короля Болеслава Смелого, но едва сыграна была свадьба, едва провели супруги первую брачную ночь, как муж Евдокии внезапно умер – он был отравлен лукавыми ляшскими боярами. Сам король Болеслав ещё раньше бежал из Кракова и закончил свои дни в глухом монастыре в Каринтии. Власть в Польше перешла в руки его брата, князя Владислава Германа, который во всём слушался одного только ненавистного и народу, и молодой вдове воеводу Сецеха.