Мундиаль
Шрифт:
– Разрешите представиться - Иисус Христос.
И я был рад этой протянутой руке, как рад был любому доверию, этому редко встречающемуся явлению в мире стад человеческих. Как можно было не верить этой ладони с ловко вытатуированным стигматом римского четырехугольного болта с левой резьбой, этим вещим узорам ладони с линией жизни, длящейся до подбородка, этим папиллярным признакам, хранящимся во всех полицейских отделениях города.
– Сын мой, - обратился ко мне, вяло пожав руку, владелец пластмассового венца под терновый, брызжа слюной, дыша гнилыми зубами - бегати чрез улицу пред ближним зело быстрым комонем, нижеослом, ниже волом богопротивно есть.
– Подпишись, - вынырнул из-под колеса какой-то маленький апостол с листочками в портфеле.
– Давай, давай. Текст тут нечего глазеть, обыкновенный. "Верую
И я скрепил своею подписью подписной лист и там расцвел красный цветок. А толпа генералов, академиков, балерин и фарисеев гряла дальше, паки и паки создавая аварийную ситуацию. "Я господь ваш!" - кричала охрипшая глотка. И толпа подхватывала: "Ура!" "Не убий!" - "Ура!" "Не лжесвидетельствуй!" - "Ура!".
А я, всеми покинутый, подставил лицо прозрачному, теплому, недоступному небу, которое всегда так умиротворяло меня. "Город, город, - тихонько шептал я городу, - как скудно твое богатство вообще, как убоги твои желания вообще. Город, знаешь когда ты исчезнешь вообще? Когда все твои жители, сговорившись, разом смежат свои веки". Далекий крик совы,
и след сандалии,
и крылья бабочки,
короче:
все подряд.
Нарукхито Хирономия "После дождя",
пер. Е. Маевского И посреди времени на неизвестном витке Земли тогда в XIII веке на западном берегу Адриатики я размежил веки и увидел так близко, так близко, что хотелось тут же их смежить обратно и ощущать ее кожей, дыханием, открытой настежь слизистой оболочкой сердца. Франческа да Римини спала и видела вещий сон о мире, где соловьи пророчили с высоковольтных проводов, где млеко и мед текли в целлофановой упаковке берегов, где небесный воитель и миротворец Михаил командовал войсками ООН. И в том странном вымечтанном мире она, нежная и хрупкая песня, серебряный аккорд, сорвавшийся с виолы, Франческа принадлежала тому, кого любила, и полностью удовлетворенная, безмятежная, словно бы спала и видела во сне кого любила.
– Паоло, - плакала она из одного из измерении, - кирие элейсон, Паоло...
Паки и паки, словно юные боги посреди времен мы сплетались руками и ногами, прорастали из тела в тело самыми чувствительными молекулами. Каждый удар сердца сотрясал наше существо, каждая капля из недр опаляла наше существо - и поднятой ладони было достаточно для укрытия от любой непогоды, и в поцелуе было больше информации, чем в мировой литературе.
А там...
Джанчотто Малатеста, синьор Римини, был уличен в махинациях хлопком на выборах в первичных организациях партии гвельфов и, подвергнутый остракизму, выехал из Болоньи за море, где со свойственным ему азартом тут же присоединился к Двенадцатому Полумесячному походу за освобождение Черного камня Каабы от власти исследователей метеоритов. Но, как водится, и этот поход, подобно предыдущим, закончился ровно через полмесяца разграблением Константинополя, надругательством над его императрицей Гекубой и еврейским погромом на Подоле. Однако, не мешкая, Джанчотто тут же сочинил двадцать четыре дацзыбао и приколотил их к Спасским воротам Красного форта Парижа с требованием их незамедлительного открытия. Он был велик и грешен, Джанчотто Малатеста. Он выпадал в историю, как вулканический пепел.
А я был мел и незаметен, младший Паоло Малатеста, возжелавший жену брата своего. И доли наши качались на весах Его.
Неукротимый Джанчотто Малатеста, чья песня "Мой родимый город Римини, не забуду твово имени" девять месяцев кряду держала первую строчку в хит-параде студии "Глобус", выступил свидетелем на суде по иску Ата-Вальпы к Франциско Писарро, где доказал полную неподкупность Робеспьера, казненного рыцаря революции. И еще чего только не успел натворить Джанчотто Малатеста, разыскиваемый всеми и не ожидаемый никем. Это он организовал побег Нельсона Манделы с недоступного острова-тюрьмы в пятницу. Это он подложил бомбу в мавзолей Герострата,
причем от взрыва никто, включая покойного, не пострадал. Это он поставил свечку за упокой души Нерона.– У тебя такой брат!
– укоряли меня черные карбонарии с горящими очами, вечно толпящиеся на вокзале в Дубулти в ожидании электричек на Пезаро.
– Где твой муж?
– ласково обхаживали мою подозреваемую Франческу толпы репортеров и любителей автографов из бюро графологической экспертизы.
А мы с нею честно смотрели друг другу в глаза и утопали в этих купелях любви.
Я вспоминал эти глаза и сквозь слезы шел дальше и дальше, шел снова и еще по этому воспаленному бесконечному городу "Боже, - думал я, - зачем мне, одинокому, эта непрерывная тоска непроизошедшей утраты? Боже, зачем мне это бескрайнее счастье?" "А затем, а затем, - отвечал я сам себе.. "
– Месье, - остановил меня какой-то месье, - как проити на Пляс-де-Тулон?
– Туда, - махнул я в сторону Пляс-де-Ватерлоо.
– Мерси боку, месье.
"А затем, - продолжил я автоответ, - что только ради этого твоего счастья, ради этой твоей любви-страдания да еще ради этих горькорастворимых в тебе людей ты и живешь. И не умираешь." "А что им я?" Это был очень трудный вопрос, заданный самому себе.
– Мужик, мужик, - подскочил ко мне какой-то мужик, - дай скорее чего-нибудь: руку, рубль, добрый совет, два рубля. Скорее только, а то не могу...
– Я бы отдал тебе, брат, самое дорогое, что у меня есть - хоругвь спаса, глаз моей возлюбленной Франчески да...
– Да к черту твою Франческу! Тут душа горит, понимаешь, а на сто грамм ни у кого не допросишься, ети их мать, спасители хреновы...
"А что им я?" - продолжил я свой трудный внутренний диалог, переходя вброд улицу уж какую-то вовсе неизвестную. "Помощник? Судья? Воспитатель? Нет, не-ет. Я один из них. Я такой же, как они. Я второй, сто второй, тысяча второй раз явился сюда, чтобы никуда не уходить. Как никуда и не уходил".
– Вот видишь, какой дядя страшный идет, - пугала чокнутая нянька сопливого карапуза, высовывающегося между геранями из окна.
– Напился, какой-то веник на голову надел и идет, ничего не видит. Вот кашу есть не будешь, таким же станешь.
И малыш испугался подобной перспективы до смерти.
Не помню дальше, что там еще было. Куда меня вело, куда меня несло предназначение. Улицы, дома, вестибюли, гербоносные двери, судилище.
Судья, высший и грозный, весь в седых буклях поднялся и зачитал обвинительное заключение: "Обвиняемая Дарья Николаевна Салтыкова. 1729 года рождения. Негритянка. Уроженка Калькутты. Из семьи потомственных разнорабочих. Обвиняется в том, что систематически с 1748 по 1764 годы истязала своих крепостных девок после непосильного труда на барщине кнутобитием, иглоукалыванием, грудеотрезанием, а также заставляла зимой купаться в проруби, оставляя потом замерзать в глухой степи. Таким образом ею умерщвлено 38 девушек. Далее 23 августа 1765 года посредством шантажа и угроз ею был угнан самолет, совершавший рейс Нью-Амстердам - Амстердам с детьми, больными полиомиелитом. После отказа летчиков выполнить требования террористки Салтыковой был взорван воздушный корабль над Атлантическим океаном. Далее. 3 октября 1770 года ею был задушен в ванной величайший гуманист современности Жан-Жак Руссо. И наконец в течение 1773 года в подпольной лаборатории поместья Салтыковой ею был изготовлен и распространен по всей Земле вирус синдрома приобретенного иммунного дефицита.
Таким образом обвинение налицо. Ваше слово, господа присяжные заседатели".
И все почему-то обернулись на меня. Тысячи лиц с надеждой смотрели в мою сторону. В зале застыло ожидание. Я долго молчал, не в силах выдавить сурового приговора. Даже отвратительная, погрязшая в преступлениях, косматая, как смерть, Дарья ждала, точно неуверенная в своей судьбе. И я срывающимся голосом сказал:
– Я люблю тебя, Салтычиха. Гладко выбритые щеки милиционера напомнили ему груди его жены. А.Скаландис "Три бутылки коньяка" А тогда, тогда на тихом итальянском курорте Дубулти под мерный фон отдыхающего моря, под треск благоуханных поленьев в камине участники Средиземноморского собора пророков и прорицателей сидели, бодрствовали, несмотря на поздний час, и говорили о будущем.