Мурад-разбойник

Но вотъ пали холода, дло шло къ зим. Пролетарій вспомнилъ, что у него за Араксомъ есть домъ и семья, разбойника потянуло къ своему углу, къ теплому очагу, къ красивой жен, къ ребенку.

— Иду въ Россію! — говорить Мурадъ пріятелямъ-поденщикамъ.

— Стало быть, жизнь и воля надоли? Ступай, дуракъ! тебя тамъ давно уже поджидаютъ. Заждались!

— Будто ужъ такъ, едва я ступлю за Араксъ, тутъ меня и поймаютъ?

— А почему тебя не поймать?

— Я знаю въ горахъ такіе закоулки, гд не ступала русская нога.

— Такъ неужели ты возвращаешься въ Россію затмъ, чтобы прятаться по горнымъ закоулкамъ?

— Нтъ, — я хочу видть свою жену, сына, тестя, тещу…

— Ну, смотри, братъ!

— А что?

— Да — чтобы свои-то и не выдали тебя, какъ выдавали многихъ, многихъ… Не тотъ теперь народъ пошелъ. Это старики были крпки на расправу. А теперь — народъ жидкій: пригрозитъ начальство, — и выдадутъ.

— Какой вздоръ! Чтобы моя Буль-буль меня выдала?!

— Сама еще и ремень принесетъ — руки связать.

— Она? Да вы знаете-ли, изъ-за чего я на разбой-то пошелъ?

Мурадъ — персидскій выходецъ, родомъ татаринъ.

Пришелъ въ Pocciю на заработки, нажилъ денегъ, влюбился, женился. Жена оказалась изъ зажиточной семьи, балованная, капризная, хорошенькая, съ прихотливыми требованіями отъ, влюбленнаго безъ памяти, мужа. Хочетъ и кусокъ състь послаще, и одться получше. Характера подтянуть бабу у Мурада не хватило. Что было накоплено раньше, прожили. Пошли дома исторіи, сцены, плачъ, попреки. Подай денегъ, подай нарядовъ, подай ожерелье на шею, перстни на пальцы! И, вмст съ тмъ, то и дло указываютъ съ укоромъ — и жена, и теща, и тесть:

— Вонъ, посмотри-ка, какъ живетъ Гассанъ-бекъ: самъ въ серебр, жена въ золот, у всей родни шелковые бешметы.

— Но вдь Гассанка, говорятъ, грабитель! — отвчалъ Мурадъ, — онъ обираетъ людей по большимъ дорогамъ.

— Какихъ же это людей? — возражаютъ ему.

— Назаріанца, Мсеріанца, Базарджіанца — слухомъ земля полнится.

— Да разв это люди?

— Какъ же нтъ?

— Это наши враги, армяне, торгаши и бездльники. Они сосутъ кровь изъ насъ, они выживаютъ насъ съ нашихъ земель. Ихъ Аллахъ веллъ грабить! Посмотри: мы вс здсь въ долгу у армянъ. Кто у нихъ теперь не въ рукахъ? Законъ за нихъ. А изъ нашихъ, — стало быть, — кто посмле, тотъ и защищается, какъ можетъ. Грабитъ, говоришь. Гассанъ-бекъ? Сказать то легко! А, коли мозгами немножко повертишь, то и размыслишь: не грабитъ онъ, а — у себя награбленное назадъ отбираетъ.

Такова татарская логика въ армянскомъ Закавказье, таковъ татарскій взглядъ на разбой.

Какъ почти всякій восточный человкъ, Мурадъ — строгій хранитель законности. Не спшите приходить въ недоумніе отъ столь парадоксальнаго сочетанія понятіи — «восточный человкъ» и «законность». Не врьте, что на Восток люди не сознаютъ правъ своихъ. Напротивъ. Правда, они довольствуются minimum'омъ правъ, какимъ можетъ удовольствоваться человкъ, по понятіямъ европейца, но за этотъ minimum они держатся съ такою энергіею, съ такою убжденною послдовательностью, какихъ не найти у самаго развитого конституціоналиста. Слова «здсь такой порядокъ! такъ велитъ законъ!» для восточнаго человка святыня; но въ то же время онъ требуетъ, чтобы этотъ законъ ровнялъ его и въ льготахъ, и въ строгостяхъ своихъ съ каждымъ изъ его сосдей. Въ Персіи ржутъ носы, уши, дерутъ плетьми, пытаютъ, казнятъ по подозрнію и т. д. Туземецъ, несогласный переносить всю эту муку, — извращенную изнанку гражданственности, — уходить къ намъ, потому что онъ слыхалъ о гуманности русскихъ порядковъ, о мягкости русскаго закона. Но въ отношеніи послднихъ онъ настолько же требователенъ, насколько былъ согласенъ, пока жилъ въ Персіи, чтобы законъ рзалъ ему носъ и обрубалъ уши. Его ничуть не смущаетъ, если персидскій судья отржетъ ему носъ и уши, потому что онъ знаетъ, что этотъ судья въ прав поступить съ нимъ такимъ образомъ. Но, если бы судь этому пришла фантазія наказать мусульманина, созвавъ армянъ и приказавъ имъ оплевать подсудимаго (что, увы! случалось на нашей территоріи), то оскорбленный мусульманинъ можетъ быть твердо увренъ, что на завтра будутъ обрзаны уши и носъ у неправеднаго обидчика-судьи, потому что такого издвательства персидскій судья наложить на мусульманина не властенъ. Къ намъ въ край бгутъ, пока вруютъ, что у насъ есть твердый, всхъ защищающій законъ. Законъ туземецъ знаетъ гораздо лучше, чмъ воображаютъ многіе его исполнители, поминутно превышающіе свою власть въ отношеніяхъ мирно-юридическихъ и не умющіе защитить ея престижъ, когда на нее нападаютъ разные Мурсакуловы, Наби и Шахъ-Гуссейны, съ оружіемъ въ рукахъ. Туземецъ протестуетъ противъ злоупотребленія властью какого-нибудь мелкаго полицейскаго чина.

— Что? — ты смешь разговаривать?

— Да позвольте: это не по закону.

— Не по закону? Теб, азіатской каналь, законы стали извстны? Законовъ теб надобно? А когда теб въ Персіи, за кражу кочана капусты, секимъ-башка хотли длать, тогда ты тоже о закон разговаривалъ?!

— Да, позвольте! — отъ этого-то я и ушелъ къ вамъ…

Не внемлютъ!

Эта злополучная, архаическая Персія, что лежитъ у насъ подъ самымъ бокомъ, — обоюдоострое несчастіе.

Закавказскій мусульманинъ говоритъ:

— Персидскіе законы ужасны, казни страшны, но я знаю, чего и за что я могу ждать отъ персидскихъ властей. Поэтому на персидской территоріи я не позволю себ разбойничать, ибо — самому дороже. Но — какъ мн вести себя на территоріи русской, я не имю точныхъ представленій.

Ибо одна вещь — великолпное русское законодательство, а другая — уздный начальникъ, приставъ, помощникъ пристава. Своему брату-персюку, судь неправедному, я скажу стихъ изъ Корана, и онъ, будь насильникъ семи пядей во лбу, не возразитъ мн, ибо слово Корана для него рожонъ, противъ котораго не попрешь. Русскій же законъ не спасетъ меня своимъ авторитетомъ: напротивъ, я то и дло, стоя на совершенно законной почв, подвергаюсь неожиданностямъ, которыхъ надъ моимъ нравственнымъ «я» не смли оказать на персидскомъ берегу Аракса, гд съ моимъ тлеснымъ «я» — что хотятъ, то и сдлаютъ.

Нтъ ничего легче, какъ озлобить человка, которому выгодно озлобиться. Дв-три картины врод оплеванія армяниномъ мусульманина, и соотчичи послдняго будутъ убждены, что гяуръ, у котораго они, доврившись гяурскимъ баснямъ, искали справедливости и законной защиты, есть, въ конц концовъ, и впрямь, только гяуръ, только неврный… Обаяніе «русскаго» исчезаетъ, остается лишь неврный, исконный врагъ, съ которымъ заповдано бороться искони и до конца дней земныхъ всми средствами земными…

Мурадъ очень живо помнитъ, какъ вышелъ онъ впервые на разбой. Татаринъ и мусульманинъ, онъ не имлъ права носить оружія, — и у него ничего не было про запасъ, кром суковатой палки изъ «желзнаго» дерева. Но, когда татарину надо найти оружіе, онъ знаетъ, гд его искать. На то есть цлая нація даровыхъ, невольныхъ поставщиковъ. Мурадъ отправился въ горное ущелье и… когда выхалъ на тропу, пролегавшую мимо ущелья этого, первый купецъ-армянинъ — съ цлымъ арсеналомъ ружей, револьверовъ и кинжаловъ, на случай нападенія, — новоиспеченный разбойникъ заступилъ ему дорогу съ ршительнымъ и грознымъ видомъ. Храбрый коммерсантъ совершенно забылъ преимущества своего вооруженія и самымъ смиреннымъ образомъ отдалъ палочнику-татарину и ружья свои, и револьверы, и кинжалы, и кошелекъ. А затмъ Буль-Буль стала ходить въ шелку и въ атлас, а передъ Мурадомъ вс стали гнуть шапки… и въ то же время писать на него доносы, какъ на вновь объявившагося разбойника… Затмъ исторія короткая: облава… погоня… два выстрла — два покойника… перспектива вислицы… Персія…

Тоска по любимой жен вернула Мурада на старое пепелище — въ Россію. Подъ пулями перешелъ онъ Араксъ, увернулся отъ кордона и исчезъ въ горахъ. По волчьимъ и лисьимъ тропамъ добрался онъ до своей деревни. И видитъ онъ: большая съ тхъ поръ, какъ ушелъ онъ изъ нея, во всемъ перемна. Дико смотрятъ на него односельчане: — Да неужели это ты, Мурадъ? Мы думали, тебя уже нту на свтъ. Жена отчего-то вскрикнула при его появленіи не крикомъ радости, а — точно кто сердце ей оледенилъ ужасомъ. Тесть двусмысленно улыбается и не смотритъ въ глаза.

— Что же ты будешь теперь длать, Мурадъ? — спрашиваютъ его, — вдь ты у насъ не жилецъ, самъ понимаешь… Ловятъ вашего брата, ахъ, какъ шибко ловятъ…

— Я знаю, — говоритъ Мурадъ, — и не хочу у васъ оставаться. За себя я не боюсь, да не желаю, чтобы изъ-за меня попала въ отвтъ вся деревня…

— Да, Мурадъ, отвтъ — очень большой отвтъ… Въ Сибирь пойдемъ.

— Я вдь только за женою пришелъ; возьму ее — и айда назадъ въ Пepciю!

Точно туча налетла на вс лица. Персія! да вдь это рабство! это голодъ! И туда отпустить любимую дочь? Но мужъ — полновластный владыка своей жены: молчатъ, не возражаютъ. Легъ Мурадъ спать. Жена и теща его шепчутся.

— Неужели ты согласна идти въ Пepciю на голодовку съ этимъ головорзомъ?

— Ни за что!

— Но онъ убьетъ тебя, если ты откажешь.

— Что же длать? что же длать? — ломаетъ руки Буль-Буль.

— А вотъ что; сейчасъ же дадимъ знать въ Н., что разбойникъ Мурадъ, убійца двухъ армянъ, находится въ нашемъ домъ. Начальство схватитъ его, отправить въ Сибирь, а ты свободна…

Въ Н. извстію обрадовались. Былъ тамъ въ это время урядникъ — человкъ беззавтной храбрости. Незадолго передъ тмъ, обнесли его передъ начальствомъ — наклеветали, будто въ одномъ дл съ разбойниками онъ растерялся, струсилъ и не-сумлъ схватить злодевъ, уже попавшихъ въ западню. Уряднику подобные слухи казались, дло понятное, невыносимо оскорбительными, тмъ боле, что распускали ихъ о немъ люди, — какъ вояки, — гроша мднаго не стоившіе. Онъ самъ вызвался: