Муравечество

— Не знал.

— У них нет простаты! Разве не здорово?

— Отлично. Просто отлично, Чик.

— Я хочу воротить взад нашу славу. Фигурально выражаясь.

— Мы никогда не работали в пошлом жанре.

— Люди меняются, Бад. А те отношения, которые остаются, это только подтверждают. Это относится как к браку, так и к дружбе.

— Нашим бракам конец, Чик. Уж твоя травма мозга об этом позаботилась.

— Бывает. Иногда жизнь бросает крученый. Подстраиваешься. Делаешь лимонад. Возвращаешься на коня. Поднимаешься, отряхиваешься и начинаешь заново.

— А ведь я бы мог работать с Бессером.

— Да, Бад, мы бы все могли работать с Бессером, но…

— Ты бы не мог.

— Метафорически, Бад. Метафорически говоря, мы бы все могли работать с Бессером.

— Я не понимаю, что это значит. Это ничего не значит.

— Я имею в виду, мы бы все могли работать с Бессером, но правильно ли это? Мир изменился. Мы уже не пара жеребцов. Мы два взрослых, многогранных человека в многогранном мире. С предстательной железой. Это нужно признать для себя, если мы хотим оставаться жизнеспособными и актуальными.

— Я правда понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Шутки про продажу бойскаутской газировки остались в прошлом.

— У нас их никогда и не было, Чик.

— Ну, что бы там ни было — в памяти все размыто, — это осталось в прошлом.

Мадд оглядывается.

— Догоняют!

— Быстро! Срежем через кукурузу!

И вот они бегут в кукурузе. Долгое время есть только одышка, сумбур и треск кукурузных стеблей. Кажется, что у одного стебля лицо и светлые кучерявые волосы на рыльце. Он просит дуэт о помощи через поджатые губки. Но они проносятся, не замечая, и оказываются у здоровенного одноэтажного здания — длинного, как футбольное поле, и широкого, как другое футбольное поле.

— Это еще что?

— Не знаю, — говорит Моллой. — Какая-то птицеферма?

— Птицеферма?

— Где растят птицу на убой. Птицеферма.

— Но такая большая.

— Некоторые птицефермы вмещают до пятидесяти тысяч птиц. Промышленное птицеводство — это волна будущего.

— Откуда ты такое знаешь?

— Читал, Бад. Читал.

— Я тоже читаю, а такого не знаю.

— Я любознательный, Бад, я любознательный.

— Я и сам такой.

— Ладно. Так или иначе, лучше спрятаться внутри, пока толпа не уйдет.

Интерьер птицефермы — Ночь. Помещение огромное, освещение тусклое — от полной луны за потолочными окнами. На удивление, б'oльшая часть здания находится под землей — огромное открытое пространство, уходящее вниз где-то на семь этажей.

— Господи, — шепчет Мадд. — Такого я не ожидал. Где курицы? Не вижу ни одной курицы.

— Не знаю, Бад. Что-то не так. Может, они от нас прячутся.

— Все пятьдесят тысяч?

Моллой начинает спускаться далеко вниз по металлической винтовой лестнице.

— Уверен, что стоит, Чик?

— В тени безопасней.

— Не знаю. Страшновато, — говорит Мадд.

— Что ты как маленький.

Мадд опасливо следует за ним. Вниз, вниз, вниз во тьму, туфли звенят по стали ступенек из ромбовидной решетки, отдаются в огромном открытом пространстве. Наконец, на дне и на цементном полу, все затихает, не считая хрипа Мадда, заядлого курильщика. Когда он умолкает, на первый план выступает другой звук — почти как дыхание, но неестественное, глубокое и сонное.

— Ты слышишь? — спрашивает Мадд.

— Да.

— Что это?

— Как дыхание, но в мегафон.

— Руди Валле? — спрашивает Мадд.

— Что? Зачем Руди Валле дышать тут в мегафон?

— Я не подумал. Просто пришло в голову, когда ты сказал про мегафон^[134].

Мадд достает зажигалку. Огромное пространство тускло освещается мерцающим огоньком. В дальнем углу сидит фигура, человек, мужчина.

— Привет? — говорит Моллой.

— Привет, — отвечает тот глубоким, но добрым голосом. — Подойдите поближе; хочу вас разглядеть. Мне так одиноко.

Ноги Мадда как приросли к полу, но Моллой подходит к мужчине, привлеченный его голосом, его добротой. Идти приходится долго — кажется, намного дольше, чем ожидает Моллой. Он все идет и идет, а одинокая фигура все растет и растет. Что происходит? Наконец Моллой стоит прямо перед сидящим человеком, который оказывается великаном.

— Ты огромный, — говорит Моллой.

— Да.

— Не ожидал. Эй, Бад, он огромный!

— Я заметил! — кричит Бад далеко-далеко.

Моллой поднимает зажигалку повыше, чтобы разглядеть лицо великана. Оказывается, самое удивительное в нем — не рост. На чем я, зритель, сейчас сосредоточен, так это на его красоте. Я не гей, но не настолько боюсь за свою гетеросексуальность, чтобы заявлять, будто вовсе не вижу красоту мужчин. А он красив — глаза с поволокой, бурлящая чувственность молодого Рудольфа Валентино, благородство точеной челюсти молодого Грегори Пека, обаятельное простодушие молодого Гэри Купера, подкупающая искренность молодого Хэнка Фонды, лукавый блеск в глазах молодого Кларка Гейбла и опрятная беззаботность пожилого сэра Чарльза Чаплина. Невозможно не поддаться тому, как великан очаровывает, соблазняет и, возможно, если позволите, даже влюбляет в себя. Моллой, похоже, заворожен не меньше.

— Черт возьми, — говорит он. — Бад, подойди!

— Нет уж, спасибо! Я просто… мне и тут неплохо, у стеночки, рядом с лестницей.

Моллой оборачивается обратно к великану.

— Позвольте узнать ваше имя? Я Чик Моллой.

— Меня зовут Шерилд. Шерилд Рэй Пэрретт Джаниор.

— Джаниор?

— Это значит «джуниор» на немецком.

— Вообще-то нет. «Джуниор» на немецком — это «джуниор». Более того, в Германии не употребляют слово «младший» так, как мы употребляем в США, то есть для различия сына и отца с одинаковым именем.

— Мой папа говорил, что употребляют. Зачем ему врать?

— Может, не врал; возможно, его ввели в заблуждение.

— Почему языки разные, а слово одно и то же? Разве тогда это был бы не тот же самый язык, а не другой? Глупости какие-то. Вы говорите глупости, мистер.

— Хороший вопрос. Это хороший вопрос. Все это хорошие вопросы. Вы позволите мне отлучиться на минутку?

— Ладно.

Моллой возвращается через огромное пространство к Мадду. Шерилд провожает его взглядом. Времени на это уходит много.

— Слушай, — наконец шепчет Моллой Мадду. — Я вижу наше будущее.

— Ладно. Нет, — говорит Мадд.

— Выслушай. Помнишь «30-футовую^[135] невесту из Кэнди-Рока»?

— Последний фильм Лу Костелло.

— Оглушительный кассовый успех. Эксплуатация национальной истерики из-за лучевой болезни.

— Ладно.

— У нас здесь пятидесятифутовый^[136] мужчина. Это же золото.

— Что ты хочешь сказать, Чик?

— Возьмем этого тупого, красивого, невозможно огромного малого и снимем собственный фильм про лучевую болезнь. В чем единственный минус «30-футовой невесты»?