Мурка, Маруся Климова

Он не знал, зачем им сидеть на лавочке, и хотел сказать, что поехать можно к нему, но все-таки не сказал. Вдруг испугался, что она снова убежит от него и он снова не поймет почему.

Вся она была непростая, как-то очень тонко и трепетно сложенная, хотя была открыта ему совсем, до донышка. Как это может соединяться в одном человеке, Матвей не понимал, но он чувствовал, что это все же именно так.

– Посидим, – ответила она прямо ему в губы.

Они сели на лавочку под кленом, по стволу которого, замерзая, тек мутноватый весенний сок. Стояла обычная мартовская погода – слякость, холод на подступах к морозу, – но Матвей не замечал ни слякоти, ни холода. Он сообразил только, что лавочка мокрая, и посадил Марусю к себе на колени. Она положила голову ему на плечо и замерла. Сердце у нее билось быстро, как у птицы, и тревога во всем ее теле, он чувствовал, была такая же, как если бы он обнимал птицу.

Напротив его глаз оказалась ее щека – тоненький изгиб скулы, нежная линия виска. Присмотревшись, Матвей заметил, что скула посинела. Он осторожно отстранил от себя Марусю и всмотрелся в ее щеку. Ярость снова накатила на него, но уже только остатком, самым краем. Трудно было чувствовать ярость, глядя в Марусины глаза.

– Мне совсем не больно, – торопливо заверила она.

– Ну зачем ты к нему полезла? – укоризненно сказал Матвей. – А убил бы он тебя, что бы...

Он хотел сказать: «Что бы я тогда делал?» – но ему стало стыдно, что он, получается, думает не о ней, а о себе.

– Мне показалось, он тебя хочет убить, – шмыгнула носом Маруся. – Он же правда бандит, да?

– Думаешь, все бандиты хотят меня убить?

– И про пистолет ты говорил... Что он тебе теперь нужен.

– Зачем мне, скажи, пистолет?

– Но он же у тебя есть...

– Ну и что?

– Значит, он же тебе нужен?

– Вообще не нужен.

Матвей понимал, что говорит какую-то ерунду, которая первой приходит в голову, настолько понимал, насколько вообще мог что-нибудь сейчас понимать. Но ему надо было, чтобы Маруся успокоилась, и он чувствовал, что эта ерунда успокаивает ее больше, чем успокоила бы любая логика. А может, ее успокаивало что-то другое – у него сердце замирало, когда он чувствовал, как она касается его куртки то плечом, то щекой. Он расстегнул куртку и обнял ее. Теперь можно было застегнуть куртку снова, Маруся вполне уместилась бы у него за пазухой.

– Я всегда знала, что у меня счастья быть не может, – вдруг сказала она.

Матвей даже вздрогнул от неожиданности слов, которые она выговорила чуть слышно, уткнувшись носом ему под подбородок. И сразу понял, что слова эти – часть, и даже не часть, а основа той тревоги, которую он все время чувствовал в ней.

– Почему? – Губы у него свело необъяснимым страхом. – Почему у тебя счастья быть не может?

Маруся подняла на него глаза. Огоньки в их глубине едва теплились.

– Не знаю почему. Но получается, что так. Я пойду.

Она попыталась встать, но он схватил ее за руку так крепко, что ей, наверное, стало больно. При одной лишь мысли, что ее сейчас не будет, ему стало до того страшно, что он перестал соотносить свои силы с реальностью.

– Маруся, что же это такое, а? Вчера, сегодня... Почему ты со мной... так?! – с какой-то давно забытой детской сбивчивостью воскликнул он.

– Потому что я тебя обманывать не хочу.

– Да в чем ты можешь меня обманывать?

Он опешил от такого ее объяснения. Как может его обманывать девушка, которую он всего два дня назад не знал вообще и которая... Которая сейчас ему почему-то ближе, чем все знакомые и незнакомые девушки, вместе взятые!

Она смотрела ему в глаза прямо, печально и как-то еще... Может, честно? Он не понимал.

– Просто ты меня, наверное, ненавидишь. И не наверное, а точно. И это всегда так будет, потому что я... мы... Потому что я и моя мама... Твой папа давно нас знает, и это только несчастье для него было, и для твоей мамы тоже несчастье, для Анны Александровны, и для тебя, я же понимаю. Зачем же делать вид, будто этого не было? Я не хотела, чтобы и Сережа со мной так, как будто этого не было, а тем более ты... Зачем мы с тобой встретились!

Отчаяние прозвучало в ее голосе при этих словах, полное, до макушки, отчаяние. Она так и не смогла встать – Матвей все еще сжимал ее руку, – и поэтому глаза ее были совсем близко от его глаз, и он видел, что огоньки в них погасли.

– Как – ты и твоя мама? – хрипло выговорил он. – Так ты, получается...

– Да, да! Так и получается. Маруся Климова. И это все у вас было из-за меня!

Матвей медленно разжал руку. Маруся вскочила и, не оглядываясь, все ускоряя шаг, пошла к невысокой оградке сквера. По улице она уже не шла, а бежала. Матвей смотрел, как она идет, бежит, перебегает дорогу, как шарф выпадает из рукава ее куртки... Ему казалось, что его придавила к скамейке снежная глыба. Он не понимал, сколько это длилось. Наверное, недолго. Когда он наконец сбросил с себя эту глыбу, Маруся еще видна была на противоположной стороне улицы.

– Маруся! – закричал он, вскочив со скамейки.

Она вздрогнула – Матвей увидел, как она вздрогнула, хотя уже не видел даже ее лица, – беспомощно огляделась... И вдруг подбежала к краю тротуара, замахала рукой. Перед ней сразу же остановилась машина, Маруся распахнула дверцу и, прежде чем Матвей успел сделать хотя бы шаг в ее сторону, исчезла за этой дверцей. Он успел заметить, что машина эта – темно-серая «десятка». Как будто это могло иметь какое-нибудь значение, как будто вообще могли теперь иметь какое-нибудь значение пустые подробности жизни, в которой ее нет и не будет!..

Часть IV

Глава 1

Только в последние два месяца, когда Матвей начал работать директором школы, Антонина Константиновна поняла, что ее тревога за него не связана ни с какими внешними обстоятельствами его жизни. Она тревожилась, когда ему было полтора года и он научился забираться с дивана на шкаф и проделывал это каждую свободную от других подобных же занятий минуту; тревожилась, когда он работал у депутата, которого она, как и Анюта, считала бандитом... Когда он служил на границе, ее состояние даже тревогой нельзя было назвать, это было что-то из не поддающихся названию чувств. И вот теперь, когда за него надо было только радоваться, она почему-то тревожилась тоже.

«Совсем старая стала, – сердясь на себя, подумала Антонина Константиновна. – Старая квочка. Только он-то не цыпленок!»

Матвей был занят в этой своей школе так, что уже почти месяц не мог выбраться к ней в Абрамцево. И вот вчера он позвонил и пообещал, что в воскресенье приедет обязательно.

Она испекла его любимые пироги – с капустой, с грибами, с яблоками, со смородиной. Летом и осенью, собирая все это в своем маленьком саду или покупая у захожих торговцев, Антонина Константиновна представляла только одно: как ее мальчик позвонит и скажет, когда его ждать, и как она будет печь пироги к его приезду. В его совсем взрослом, давно уже отдельном от нее существовании заключалось главное в ее жизни, и это совсем не изменилось с тех пор, когда он в самом деле, а не только в ее представлении о нем, еще был маленьким.

Матвей приехал мрачнее тучи. Антонина Константиновна сразу это заметила, этого невозможно было не заметить, даже глядя на него совсем посторонними глазами, а она ведь не такими глазами смотрела... Он был зол, беспомощен, растерян, тревожен, подавлен – все одновременно. Она и сама растерялась, когда это увидела, потому что вдруг поняла, что видит его таким впервые. До сих пор он всегда был с нею только весел и ласков, как может быть ласков совсем взрослый мужчина с родной ему женщиной, которую он опекает незаметно, потому что не хочет, чтобы она воспринимала его опеку как признак ее старости.