Музей суицида

Но к Орте я был не готов. Пока он говорил, я с восхищением и облегчением понял, что мне не придется прибегать ко всем этим уловкам, чтобы его убедить, – к тактике, которую я выработал и отточил за все эти годы. Наоборот, я могу поучиться у того, кто умеет околдовывать людей так, как я и мечтать не могу: рядом с ним я просто дилетант. Какими бы другими талантами он ни обладал (а мне предстояло открыть немалое их количество позже, когда через семь лет он наконец поделился со мной своими планами Музея суицида), его успех основывался на прозорливом умении заставить любого человека поверить в него, начиная с крупных шишек, с которыми он сталкивался в бизнесе, и кончая жалкими ничтожествами, попадающимися на его пути – такими, как этот официант, как я, как Пилар Сантана. Казалось, он говорит: «Доверьтесь мне, у меня есть решение для всех случаев, какую бы проблему мир ни подбросил мне… или вам… я смогу ее решить и превратить в возможность успеха. Я доказал, чего я стою, я заработал несколько миллиардов долларов, я знаю, что делаю».

Этому способствовало и то, что он был потрясающе красив – очарователен, словно девушка на первом свидании. И действительно, в нем ощущалось некое изящество, несмотря на мужественную ауру власти, создаваемую полной уверенностью в том, что он не может ошибаться, и не видно было ни намека на то, что такие огромные деньги могли испортить человека, оказавшегося на его месте. Это было бесконечно далеко от того, что развратило бы меня, будь я настолько богат, потому что мое состояние могло возникнуть только потому, что существовало бы множество других людей, которых эксплуатировали или ущемляли, пока я плыву по жизни, накапливая тонны денег. Но нет: подобное раскаяние, похоже, ему даже в голову не приходило. Или если и приходило (не это ли было источником того отчаяния, в котором он тонул в 1970 году, когда ему на помощь пришел Альенде?), то потеряло над ним власть.

Таким образом, мы были совершенно разные… не считая того странного совпадения, что он был практически – чуть ли не до миллиметра, чуть ли не сверхъестественно – одного со мной роста, 188 сантиметров. Во всем остальном мы были противоположностями, начиная с кудрявых рыжих волос, закрывавших ему шею. И его глаза, такие синие и прозрачные – фальшиво-прозрачные, как мне предстояло узнать, потому что у него было множество тайн помимо фамилии, за которой он прятался, – что дух захватывало. Чуть раскосые, каких я немало повидал в Голландии за время нашей четырехлетней эмиграции в Амстердаме, североевропейский и одновременно восточный изгиб век, но у него они были глубоко посажены – так глубоко, как я больше ни у кого не видел, так что по бокам глазниц возникали мрачноватые тени, а сияние радужки казалось еще более поразительным. Если бы на эту первую встречу меня сопровождала Анхелика, она поняла бы (как и случилось, когда она наконец с ним познакомилась много лет спустя), что он на самом деле не избавился от той беспокойной печали, которая когда-то ему угрожала, что в нем сохранилось нечто страстное и обреченное, словно он вышел из туманов Грозового перевала. Но я ничего такого не понял, когда мы встретились в том изобильном зале для завтраков: Орта хорошо умел прятаться.

Когда позднее я стал проводить с ним больше времени, я узнал, что этому он научился в детстве – развил способность уходить в себя, сутулиться, скрывая даже ширину плеч, так что никому не удавалось его опознать. А когда ему приходилось открываться, якобы охотно приближая кого-то к себе, он и это превращал в способ укрыться, прячась в лучах собственного чрезмерного сияния.

А я идеально подходил для охмурения. Я не любил слишком внимательно присматриваться к людям – уж точно не так пристально и проницательно, как Анхелика, которая оценивала каждого встречного, чтобы через несколько минут выдать четкое и часто жесткое суждение, которое редко оказывалось ошибочным. Сам я отводил взгляд почти сразу же, опасаясь показаться бесцеремонным. А может, это был совсем иной страх – что тот или те, кого я рассматриваю, догадаются, насколько сильно мне хочется вторгнуться в их личное пространство, понять, кто они такие, вывернуть наружу тайну их личности… страх, что меня разоблачат как закоренелого вуайериста, хоть и трусливого. Возможно, я слишком строго себя сужу. На самом деле я всегда делал все возможное, чтобы уважать независимость других людей. Возможно, даже чересчур много делал. Мне не хотелось ошеломлять новых знакомцев своим щенячьим энтузиазмом, готовностью навязать им свою любимую иллюзию – что все мы братья и можем инстинктивно доверять друг другу. Так что даже если бы я не задался целью получить от Орты милости, я прозевал бы множество подсказок и тревожных знаков. Я позволил себя очаровать, полностью обмануть – даже не сразу заметил, что Пилар вернулся к себе за столик.

– А вы, Ариэль?

Я тряхнул головой, словно выходя из раздумий, отвлекаясь от того, что крутилось у меня в голове, пока он распинался о своей поездке в Сантьяго в ноябре 1970 года.

– А что я?

– Я знаю, что вы работали с Альенде в те тысячу дней Народного единства, но были ли вы его искренним сторонником с самого начала? Были ли у вас такие же сомнения относительно чилийского пути к социализму, как у моего отца-большевика? Я хочу сказать: все ваше поколение, по всей Латинской Америке, не исключая ни одну страну… многие из вас влюбились в идею вооруженной борьбы. А вы?

Он излил передо мной душу – и теперь требовал взаимности. Я пытался понять, что именно можно ему рассказать, опасаясь разорвать ту связь, которая начала между нами устанавливаться и которая – как я уже был уверен – обеспечит его поддержку того проекта, который я пришел ему представить. Возможно, он проверяет меня – хочет убедиться в том, что я достоин его доверия, его денег… возможно, его дружбы. Хочет точно знать, что я на его стороне, а не на стороне его отца.

– Никаких сомнений, – дал я ответ, надеясь, что он звучит совершенно недвусмысленно. – Спасибо Альенде. Мне было шестнадцать, когда я присоединился к его борьбе 1958 года за пост президента… Ну, «присоединился» – это, наверное, преувеличение, – добавил я, подчеркивая свою приверженность истине. – Я попал в Чили за четыре года до этого: паренек, родившийся в Буэнос-Айресе и переехавший в Штаты в возрасте двух с половиной лет, потому что мой отец был таким же упертым большевиком, как, я уверен, и ваш… был? Или есть?

– Есть, – отозвался Орта. – Очень даже жив и здоров мой папа.

– Ну вот, мой разделял убеждения вашего отца. Что заставило его бежать из фашистской Аргентины в Соединенные Штаты, и, конечно, спустя десять лет он попал под преследования Джо Маккарти… на самом деле Маккаррана… направленные на травлю всех служащих ООН, симпатизирующих левым. – Опять это минимальное уточнение, Маккарран, а не Маккарти, и новый кивок, отдающий дань моей точности. – В Сантьяго я ходил в «Грейндж», шикарную британскую подготовительную школу для очень богатых чилийцев. И это – несмотря на политические устремления моих родителей. Я на ней настоял, чтобы поддерживать и оттачивать знание английского (я уже тогда хотел стать писателем), но считался там чудаком с моим-то краснопеленочным происхождением. Я единственный из всего класса выступил на школьных дебатах в защиту Альенде против его правых противников.

– И только та речь, и все?

– О, нет. За этим пылким вмешательством последовала волонтерская работа в poblaciones: копал канавы, чтобы предотвратить зимние затопления, и учил грамоте analfabetos. У старшеклассника было не так уж много возможностей действовать, но к моменту выборов 1964 года я уже учился в университете и несся на всех парах: был президентом студенческого независимого объединения, поддерживающего Альенде, дружил с его дочерями Тати и Исабель, вплоть до того, что мы с моей будущей женой перед самыми выборами ночевали дома у Чичо… – Тут я сделал паузу, давая Орте время осознать, что я не был посторонним, заслужил право называть его «Чичо», имел законный доступ к его герою, – … составляли списки граждан, которые сменили место жительства после регистрации избирателей и нуждались в деньгах, чтобы вернуться к своим избирательным участкам. А в 1970 году я был вовлечен еще сильнее, находился в президентской резиденции «Ла Монеда» в последние несколько месяцев. Так что в ответ на ваш вопрос: да, я был его истинным сторонником.

Все, что я ему говорил, было правдой. Вот только то, что я опустил, было сложнее и неоднозначнее: траектория была зигзагообразной, а не прямой ровной линией. Я не стал упоминать о своей поддержке революционеров, которые были гораздо левее Альенде, и партий Национального единства – только на короткий срок, потому что я очень скоро стал искренним, громким, фанатичным сторонником особого пути, via chilena al socialismo Альенде, уверовав в дело, столь дорогое сердцу Орты.

Сейчас, оглядываясь на то, как я ответил на его вопрос в роскошном зале для завтраков, я признаю, что мог быть откровеннее, например, сказать: «О, у меня были сомнения. У многих молодых людей в Чили они были: у нас были романтические взгляды на революцию, мы были увлечены идеями мученичества, мужественности, партизан, погибающих на склонах, робингудством в трущобах. Но Альенде был рядом, и я быстро прозрел».

Однако тогда Орта захотел бы узнать подробности этого процесса, а это замутило бы воду деталями тогдашней жизни, в которых он вряд ли смог разобраться – и, что важнее, это отвлекло бы его от причины нашей встречи. Я не мог знать, что, утаивая от Орты свой недолгий роман с той вооруженной борьбой, которую так высоко ставил его отец, я прокладываю курс в направлении новых обманов спустя семь лет, когда он попросил меня разгадать тайну смерти Альенде и разыскать свидетеля его последних минут на этой земле.

Не то чтобы я хоть как-то предвидел эту смерть, когда мы с Анхеликой и нашем маленьким сыном Родриго вернулись в Чили в 1969 году после полутора лет, проведенных в Калифорнийском университете в Беркли якобы для завершения книги о латиноамериканском романе, а на самом деле в безоглядном погружении в движение хиппи и противников войны во Вьетнаме. По возвращении в наши угнетенные земли мы вновь преисполнились стремлением к мировой революции, которая решительно порвет с прошлым, сомневались в том, что попытка Альенде получить президентство (четвертая с 1952 года) была именно тем, что требовали эти неспокойные времена, когда революционное насилие, скорее подпитанное, чем подавленное фиаско Че Гевары в Бразилии в октябре 1967 года, вспыхивало по всей Латинской Америке.