Мужайтесь и вооружайтесь!
Шрифт:
— Батюшка, я ЕГО вижу… ОН как живой.
В ответ отец сжал его руку, давая понять, что и он видит.
Вернувшись из церкви, они уединились в Митюшиной светелке. Там отец и поведал сыну древнее церковное предание. В нем повествовалось о том, как появился чудесный образ Христа Спасителя, сотворенный не руками иконника, а ИМ самим. Случилось это еще при земной жизни Исуса. Слава о его умении исцелять все живое докатилась до некоего города Эдесса, где правил Авгарь, властодержец, пораженный страшной болезнью — проказой. Чтобы излечиться от нее, Авгарь отправил в палестинские земли придворного живописца и велел ему запечатлеть образ целителя, да не как-нибудь, а во всей его подлинности, иначе он не будет обладать целительной силой. Все свое умение приложил живописец, но живого образа у него не получилось. И тогда он подменил свое малевание холстом, которым Исус отер лицо. Глянул
68
Эпидемии и землетрясения.
— А дальше? — воскликнул захваченный рассказом Митюша. — Дальше-то что с ним сталось, батюшка?
— Дальше его перенесли в царь-град Константинополь. Но там он сохранялся лишь до тех пор, пока римские псы-рыцари не разорили Византию. Вместе с золотом они погрузили на один из своих кораблей и образ Спасителя. Но в море разыгралась буря. Перегруженный корабль захлестнуло волнами, и он безвозвратно исчез в пучинах. Однако православная вера не потопляема, сынок. Она жила, живет и жить будет. Ведь все великие свершения на Руси неотделимы от Спаса Вседержителя. Он ее знамя и защитный меч…
И вот теперь, много лет спустя, в тишине родительской усыпальницы Пожарский вспомнил тот рассказ и то удивительное превращение Спаса Нерукотворного в Медового Спаса. Другие пчельники, а с ними другие отцы и дети незадолго до прибытия в Суздаль князя освящали в монастыре новую новину, а богомольцы, как когда-то в его детские годы, молитвенно пели:
Дай, Господи, страднику многие лета, Многие лета — долгие годы! А и долго ему жить — Спаса не гневить. Спаса не гневить, Божьих пчел водить. Божьих пчел водить, ярый воск топить — Богу на свечку, ему на прибыль, Дому на приращение. Дай, Господи, страднику отца-мать кормить, Отца-мать кормить, малых детушек растить, Уму-разуму учить! Дай, Господи, хозяину со своей хозяюшкой Сладко есть, сладко пить. А и того слаще на белом свете жить! Дай, Господи, им многия лета!Оттого, видно, и стал воздух в усыпальнице поистине медовым.
От отца, сколько себя помнит Дмитрий, тоже пахло медом. Очень уж он любил бывать на пасеке. А все потому, что другого применения себе чаще всего не находил. По силе духа, уму и верности государю он был намного выше большинства уездных дворян, но — увы! — за их круг так и не выбился. А все потому, что в годы опричнины Иоанн Грозный сослал в Казанский край пять семей из княжеского рода Пожарских-Стародубских, в том числе Федора Немого, пользовавшегося немалым влиянием при царском дворе, а когда снял опалу и вернул им вотчины, от неприязни и опасений на их счет так и не отрешился. Из-за этого и прозяб на уездных должностях отец Дмитрия, Михаил Федорович, превратился в худородного поместника, которому выше городничего или губного старосты не подняться. Однако духом он всегда был тверд, светел, совестлив, на все имел свое мнение и не боялся высказывать его вслух. «Главное, — учил он детей, — чтобы подушка под головой от смущений совести не вертелась, чтобы за родимую землю и ее честь — хоть голову снесть!». Вот она — правда жизни! Ей Пожарский и стремился следовать.
Уже клонясь к старости, отец велел отписать Спасо-Евфимиевой обители часть своих земель в Стародубском уезде. Этот монастырь он выделял среди прочих, хотел, чтобы именно в нем была испомещена родовая усыпальница Пожарских. Его восхищало златоглавие Суздаля, но и Стародуб, прозванный Кляземским Городком, он самозабвенно любил, и старинную усадьбу в Волосынино-Мугреево, и Спасскую церковь в нем. Сокрушался только, что очень уж далеко они от Спасо-Евфимиева монастыря находятся: по его смерти далече туда родным на поминание ездить придется. Матушка
Ефросиния Федоровна, трудолюбивая, как пчела, возражала ему:— Не дальше дороги, Михаил Федорович. На тот свет ты, однако, не спеши: мы еще на этом свое не пожили.
Права, ох права матушка. Нынче Пожарский чуть не сто тридцать верст прямым ходом от Ярославля до Суздаля отмахал, не раз чувствовал тошноту в груди, мельтешенье в глазах, призрак подступающей черной немочи, но стоило ему в пронизанную медовыми запахами обитель ступить, лик Спаса Вседержителя увидеть, перед прахом отца, брата и свояка, погибшего в боях с тушинцами, колени приклонить, — все в нем ожило, помолодело, сокровенным смыслом наполнилось. Ведь любой путь к родным могилам и впрямь не дальше дороги лежит.
Но не только медовые запахи растревожили память Пожарского. Гулкое прохладное пространство усыпальницы напомнило ему батюшкин колодец. Колодец этот и поныне украшает усадьбу Пожарских в Волосынино-Мугреево. Отец распорядился поставить над ним резной терем с колокольцами. Как только начнет разматываться цепь с ведром, опуская его в родниковые воды, так и наполнится двор веселыми перезвонами. Не колодец, а сказка. Однако самое удивительное заключалось в том, что в этом колодце жили ласточки. Не в тереме, где самое для них подходящее место, а вот именно в глубине деревянного сруба, на дне которого дышал и полнился целебной водой гремячий ключ. Откуда взялись там ласточки, Митюша не знал, а время, когда ему захочется это узнать, еще не наступило. Раз живут, значит, так и надо.
Не было дня, чтобы не прибегал он к батюшкиному колодцу. Нравилось ему наблюдать, как молниями выпархивают из него острокрылые птицы. Фью-ю-ю-ить! Фью-ю-ть! Будто кто-то снизу камнями пуляет — успевай только увертываться…
Незаметно подкатил тот памятный Медовый Спас. Получив свою долю освященных попом Никодимом лакомств, Митюша, как обычно, завернул к колодцу. Долго ждал хлопотливого фью-ю-ю-ить возле уха, но так и не дождался. Проходившая мимо ключница озаботилась:
— Шел бы ты в тень, касатик, а то солнце голову напечет. Или ты потерял что?
— Ласточек потерял, — объяснил он. — Вчера были, а сегодня — нет. Ума не приложу, куда они за ночь подевались?
И так он это по-взрослому сказал, что ключница улыбнулась:
— На дно колодца зимовать легли, вот куда.
— Зачем ты меня обманываешь, Пелагея? Я же немаленький. Изволь дело говорить.
— Я и говорю… Поверье такое есть, будто на Медовый Спас ласточки в колодцы зимовать ложатся. А ежели ты немаленький, сам и сообрази, так ли это?
Повернулась и ушла.
Слова ключницы озадачили Митюшу. Не зная, как к ним отнестись, он отправился к отцу:
— А правда ли, батюшка, что ласточки в колодце зимуют?
— Что за выдумки? — удивился тот. — Вовсе нет. Они от зимы в теплые страны улетают. Но потом назад возвращаются, — и пошутил: — Им в гостях хорошо, а дома — лучше.
Тут Митюша его на слове и поймал:
— Разве в теплых странах у ласточек дома нет?
— Истинно так, — положил тяжелую ладонь ему на плечо отец. — Зачем он им там, где каждый кустик ночевать пустит? Настоящая жизнь у ласточек здесь проходит. Здесь они гнезда вьют, птенцов выводят, на крыло их ставят. На родной сторонушке и колодец — дворец! О людях и говорить нечего. Где они живут, там и зимуют, чем дорожат, за то и держатся. Зачем им чужое заморье? Им и своей земли хватает. Взять хотя бы наше Волосынино. Его не то что из Москвы или из Суздаля, его из Стародуба не видно. А смотри какое оно богатое и просторное — душа радуется. Это и есть наш дом — от края до края, что на Замосковской половине, что на Зарецкой. Его наши дедичи и отчичи по бревнышку собирали, по пашенке, по стану да по городу, добро для нас наживали, от ворогов обороняли. Так Русь и построилась. Многие на нее ножи точат, сети плетут — и снаружи, и внутри. Но у нас одно правило: умри, а с родимой земли не сходи. Сойдешь — умрешь, не телом, так душою. А душой, поверь, умереть еще хуже, Митя. Особо дворянину. Где ему ни жить — одному государю служить, одному отечеству. Подрастешь и сам это поймешь. Ведь ты — дворянской породы…
Митюша слушал отца с горящими глазами. Каждое слово врезалось в память, волновало до слез. В ту пору он еще не замечал, что любой разговор отец поворачивает к дворянской службе, к совести и долгу, но при этом опирается на старое время, на доблестные деяния тех, кто служил много лет назад, обходя текущие события. Лишь повзрослев, Пожарский понял, почему он это делал. На прямодушии своем и неумении подлаживаться под обстоятельства отец растерял влиятельных друзей и покровителей, а попасть в новую опалу ему не хотелось. Однако он не уставал повторять: