Мужчины и женщины существуют

— А Немирович-Данченко говорит — верю. Ты же его не видел.

— Я и тебя еще не рассмотрел.

Вольнов и Тулупова прожили вместе четыре дня. За это время Людмила съездила один раз домой, переоделась, получила от дочери многозначительный жест — та крутанула пальцем у виска, — снова вернулась к Вольнову. С утра они конспиративно, друг за другом, на расстоянии, так чтобы никто из доброжелательных соседей не стал сохранять семью во что бы то ни стало, пробирались к метро. Прощались на платформе, по-братски целуясь, разъезжаясь в разные стороны — он в редакцию, она — в библиотеку. Ближе к концу дня созванивались, встречались. Один раз зашли в японский ресторан. Людмила в первый раз ела палочками и заразительно смеялась над японцами, которые так мучаются. Потом в “Старбаксе” пили крепкий кофе и ели блины со сладкой шоколадной начинкой, а в последний вечер — зашли в супермаркет, накупили полную тележку продуктов и вина. Людмила сама готовила у Вольнова дома. Николай накрывал на стол, а она думала, что у нее такого не было никогда. Она будто чувствовала себя участницей телевизионного шоу за стеклом, ей казалось, что на нее постоянно кто-то смотрит сверху, снизу или сбоку, она не знала почему, но ощущение постоянного чужого взгляда не покидало. “Наверное, это и есть ощущение воровства, — думала она. — Но я согласна на все, пусть будет так”. Все эти дни они не вылезали из постели, ванной, ходили голыми по квартире с бутылкой красного вина, и только кошка Маруся не понимала — что происходит, почему так равнодушно ей насыпают “китикет”, никто не смотрит, как она ест, никто не гладит ее и не дает со стола. Маруся была против Тулуповой в доме. Ей хотелось нагадить где-нибудь на видном месте, чтобы это все поняли, но она ждала, что все когда-нибудь само закончится. Новые запахи новой женщины уйдут, выветрятся — жизнь устроена так, как устроена, говорила она, всей своей походкой соглашаясь с мнением хозяина.

В последний вечер Вольнов сел перед телевизором и болел за российскую сборную по футболу. Страстно кричал, когда промахивались и не забивали. Людмила подошла к нему после первого тайма, погладила по голове и спросила нежно, шепотом:

— Что ты так кричишь?

Людмила пошла готовить стол к послематчевому ужину. Она слушала крики, возгласы, отборный мат и, стоя у раковины, моя посуду, вдруг загрустила по своему тесному дому и детям.

Наши проиграли. Вольнов пришел на кухню взволнованный. Сделал несколько звонков коллегам по редакции, бурно обсудил с ними матч, через который, как он сказал, было видно все, что происходит в стране.

Поели. Людмила подошла к нему сзади, чтобы не видеть безразличного лица, запустила руку в густые волосы и сказала:

— Завтра я буду ночевать дома.

— Хорошо.

“Павлик. Павлик. Ой, дорогой мой Павлик. Эта кошка ходила и говорила — почему ты здесь живешь? Она даже не мурлыкала, она просто так ходила. Ты знаешь, Павлик, это были четыре дня настоящей семейной жизни, вот нормальной такой, обычной-обычной семейной жизни, какой надо жить всем. Ты знаешь, я хотела, я так хотела пожить с мужчиной, уходить на работу — приходить с работы, готовить вкусно, кормить его, ведь я все забыла. Я уходила из общежития, Стобур валялся на кровати — я сейчас понимаю, он был, наверное, в прострации от Москвы. Он мог жить только там, где родился. Все очень просто. Вот так. Есть такие люди. А — я? Павлик, Господи, Павлик, я, похоже, вообще жить не могу. Ни с кем. Даже с собственными детьми. Я забежала переодеться домой, а Клара покрутила пальцем у виска и сказала, что по мне сумасшедший дом плачет, что я должна не отдаваться каждому встречному-поперечному, а устраиваться в жизни, что мне пора это понять было давно, тогда бы, говорит, мы так не жили. Так — это значит бедно. А ей ничего не надо понять? Я на двадцать лет забыла, что я женщина, на двадцать лет. Я все забыла, я ничего не умею, я их не понимаю, мужчин. Совсем. Что у меня было? Библиотека, дом, конура в общаге, потом “малосемейка” с туалетом в конце коридора. Потом чудо — перестройка, вспомнили на два года, что не только под себя грести надо — квартирку дали: на троих — тридцать восемь метров вместе со всем. Сад детский, школа, эти унизительные родительские собрания. С Сережкой особенно. Каждый год: принесите справку на бесплатные обеды, что вы одна. Одна я! Одна! Я знаю без вас. Я не знаю, Павлик, что мне делать. Почему-то тысячи людей на этом сайте думают, что они могут полюбить. Мужчины и женщины. Они так думают. Все. Так и пишут: могу полюбить, осчастливить. Попробуй, полюби. Мне хорошо со всеми, и я ни в кого не могу влюбиться. Я как выключатель работаю — раз, включили — люблю. Потом нажали — не люблю. Я тоже так думала. Приготовила, накормила, хотя теперь ничего этого нет, все купили чего-то, порезанное уже — и все. Никакой готовки. Я вот сейчас понимаю, я хотела слов. От него. Он про футбол говорил час, а мне ничего не сказал. Я — дура. Конечно, дура. Это понятно. Но чувствую что: пришла — ушла. Накормить я его хотела. А он накормленный. Уже. Павлик, забрал бы ты меня к себе”.

Последняя фраза была густо зачеркнута двумя линиями, но все же ее можно было легко прочитать. А затем большими печатными буквами дописано: ИСПРАВЛЕННОМУ НЕ ВЕРИТЬ. И “не” подчеркнуто еще раз.

28

Утром следующего дня Аркадий, держа в руках завернутую в целлофан типовую голландскую розу, поджидал Тулупову возле работы. Людмила его заметила сразу и подумала, что вот это, наверное, и называется сумасшедшая любовь, которой у нее никогда не было, вот теперь этот добрый, неглупый франкоман — еврей будет ее преследовать.

— Аркадий, Аркаша, я вас прошу, ну зачем, ну тут же люди — я здесь работаю. Это вы дома сидите, переводите. Ну, спасибо тебе. Но больше не надо. Прошу.

— На сайте института указан телефон библиотеки. Если я буду по нему звонить иногда — можно? Так вам будет дешевле.

— Там есть номер? — удивилась Тулупова.

— Да, — и Раппопорт выпалил номер, как первоклассник четверостишие.

— Звони, — сказала Тулупова. — Но я не всегда могу говорить. Лучше на мобильный. Пока.

Тулупова пошла к крыльцу главного входа, испытывая на себе взгляд Аркадия и думая о том, что теперь ей делать с любовниками, приходящими на работу с цветами, то был один Хирсанов, и вот теперь — француз. Около входа, на улице, стоял охранник Олег и наблюдал всю сцену. Он поклонился Тулуповой и ехидно сказал:

— Ну вы и штучка.

— А ты — штук, — не останавливаясь, сказала Тулупова, и с этим словом, перепробовав его на разные лады, многократно повторяя — штук, шшш-тук, шс-тук, ты штук, тук-тук, штук, тут-тук-штук, — она поднялась на этаж к себе в библиотеку, а перед самой дверью договорилась до фразы “тук — тук, к тебе пришел штук”.

Маша была уже на рабочем месте. Поздоровались. Тулупова поставила розу в бутылку с водой и села на любимое кресло большого начальника, как с иронией называла доставшееся ей по остаточному принципу, черное, с высокой спинкой, вращающееся офисное чудовище, из-за которого ее не было видно.

— Людмила Ивановна, вы последнее время всегда с цветами, — как бы в потолок констатировала Маша.

— Это компенсация за все прожитые годы без цветов.

“Сколько их будет на моей могиле?”— подумала Тулупова, но вслух не произнесла.

— А мне не дарят, — немного приврала Маша. — Просто говорят: “Пойдем, пиво попьем”.

— Еще будешь утопать в них на свадьбе — какие твои годы, — по-матерински поддержала девчонку Тулупова.

Ей хотелось остаться одной, зайти на сайт и смотреть на лица, угадывая характеры, и через неосторожно оброненные слова представлять мужчин, вдовцов, брошенных и разведенных, ходоков и ищущих приют бездомных приезжих. Библиотечная тишина теперь не казалось такой беззаботной и торжественной, как раньше. Когда-то она пришла в библиотеку, как в убежище. Было удобно работать и растить детей. Потом Тулупова поняла, что вот она и есть хранитель культуры и этот тихий небольшой островок есть ее храм с грешными прихожанами. Когда еще в заводскую библиотеку приглашали на встречу с каким-нибудь писателем, она бегала по этажам заводоуправления, по цехам, собирала людей и была уверена, что зовет на встречу с прекрасным, небесным. Но никто не хотел идти. Выход в открытый мир взаимоотношений мужчин и женщин стал чем-то большим, чем просто поиски спутника жизни и мужчины. Теперь все слова, существовавшие прежде, не годились. Библиотека превратилась в хранилище, склад, а она — в ключницу, заведующую. Границы ее представлений об отношениях мужчин и женщин с приходом на сайт изменились, ее рассматривали здесь не как любовницу или жену, она была участницей крупной сделки, это больше похоже, думала она, на покупку квартиры. “Первая встреча не больше пятнадцати минут, — написал один сорокапятилетний мужчина. — И мне все будет понятно”.

“Что может быть понятно за пятнадцать минут? — не давал ей покоя вопрос. — Что может быть понятно? Люди живут годами и ничего не ясно!” Одновременно она чувствовала его правоту: она же видела других людей, загадки не было. Ей была понятна Маша, понятен Олег охранник, который решил, что она “та еще штучка” и что в этом “та” заключено, в какие дебри отношений мужчин и женщин она этим “та” отправлена.

“Но в принципе он прав, этот охранник, я та. Та. Я самая та. Я — штучка. Из библиотеки”.

— Людмила Ивановна, мы до начала сессии будем инвентаризацию делать? — прервала поток размышлений Маша.

— Да. Скорее — да. Я с проректором поговорю, что они себе думают.

— Лучше сейчас, а то перед Новым годом… И сессия к тому же.

— Я знаю, Машенька, что тебе неудобно. Мне тоже хотелось бы перед Новым годом быть посвободнее.

“Зачем мне перед Новым годом быть посвободнее?”

— Людмила Ивановна, а вы в институте культуры учились на заочном или вечернем отделении?

Тулупова понимала, что девочке очень хочется поговорить, ей, может быть, хочется сказать важное, но она не знает, как начать, а может быть просто — приступ болтливости.

— На заочном.

— Наверное, было тяжело, — посочувствовала Маша и начала рассказывать о предстоящих тяготах сессии, потом о родителях, которые в Саратове потеряли работу, оба — сразу, и теперь на бирже труда получают копейки, затем о брате, который собрался жениться, и о многом другом, что не требовало особенного участия и понимания.