Мужики

Все побросали колья, цепы, вилы и схватились врукопашную. Смолкли крики, и только слышно было хриплое ворчание, проклятия и удары.

Уже липецкие начали гнаться за убегавшими и, обезумев от гнева, нападать вдесятером на одного, как вдруг лесник вырвался из рук наседавших на него женщин, сильно помятый и оттого еще больше рассвирепевший, — и начал скликать своих. Увидев неподалеку от себя Борыну, он кинулся на него. Они обхватили друг друга, как медведи, и стали бороться, падали и поднимались, ударялись о деревья — так как в пылу схватки забрались уже в лес.

Тут как раз подоспел Антек. Он сильно отстал от своих и так как, догоняя их, бежал во весь дух, остановился на опушке, чтобы отдышаться, — и в ту же минуту увидел отца и лесника.

Повел кругом зоркими, как у ястреба, глазами: никто на них не смотрел, все были заняты дракой, и в этой каше нельзя было различить ни одного лица. Антек отошел назад, крадучись подобрался к Борыне и остановился в двух шагах, за деревом.

Лесник был сильно измучен, но, видимо, одолевал, хотя старик еще упорно держался. В эту минуту они упали и катались по земле, терзая друг друга, как два озверелых пса, но старик все чаще оказывался под лесником, шапка у него слетела, и седая голова билась о корни.

Антек еще раз осмотрелся, вытащил из-под тулупа ружье, опустился на одно колено и, машинально перекрестившись, прицелился в голову отца… Но прежде чем он успел спустить курок, лесник и Борына вскочили. Тогда и он встал и прицелился снова — но не выстрелил. Внезапный ужас так сжал ему сердце, что вдруг нечем стало дышать, руки тряслись как в лихорадке, в глазах потемнело и закружилась голова. Он целую минуту стоял, не понимая, что с ним. Вдруг раздался короткий душераздирающий вопль:

— Спасите, люди! Спасите!..

И в этот миг лесник треснул Борыну прикладом по голове с такой силой, что хлынула кровь. Старик крикнул, взмахнул руками и рухнул на землю.

Антек очнулся, бросил ружье и подбежал к отцу. Тот уже хрипел, кровь заливала ему лицо, череп был рассечен почти пополам. Он был еще жив, но глаза уже застилала смертная мгла, ноги дергались.

— Отец! Господи Иисусе! Отец! — крикнул страшным голосом Антек, поднял его на руки, прижал к груди и завыл отчаянно, как собака, когда топят ее щенят:

— Отец! Убили! Убили!

Несколько человек, кто был поближе, услышали его и бросились на помощь. Старика уложили на ветках, начали обкладывать ему голову снегом и, как умели, приводить в чувство. А Антек сидел на земле, рвал на себе волосы и вопил как бешеный:

— Убили его! Убили!

Люди думали, что он рехнулся.

Вдруг он замолк, вспомнил ясно все и подскочил к леснику с таким диким, безумным блеском в глазах, с таким пронзительным криком, что тот испугался и бросился бежать. Однако, услышав, что Антек гонится за ним, он неожиданно обернулся и выстрелил ему в грудь, но каким-то чудом промахнулся, только лицо ему ожег. Антек молнией кинулся на него.

Тщетно защищался лесник, тщетно пробовал вырваться и бежать, тщетно, наконец, в отчаянии и смертельном страхе просил пощады, — Антек вцепился в него, как бешеный волк, сдавил ему горло, поднял на воздух и колотил о дерево до тех пор, пока тот не испустил дух.

Потом, не помня себя, бросился в толпу дерущихся — помогать своим. Где он появлялся, там люди в ужасе бежали, потому что, весь измазанный кровью, отцовской и своей, без шапки, со слипшимися волосами, синий как труп, он был страшен. Одержимый какой-то нечеловеческой силой, он чуть ли не один одолел последних, кто еще давал отпор липецким, и в конце концов пришлось его успокаивать и оттаскивать, иначе он забил бы их насмерть.

Битва кончилась, и липецкие, хотя и измученные, избитые, окровавленные, наполняли лес криками ликования!

Женщины перевязывали тяжело раненных и укладывали их в сани, — а раненых было немало. У одного из молодых Клембов была сломана рука, а у Енджика Пачеся — нога, так что он не мог на нее ступить и орал благим матом, когда его переносили. Кобус был так избит, что шевельнуться не мог, у Матеуша шла горлом кровь, и он жаловался на страшную боль в пояснице, другие тоже пострадали не меньше. Не было почти ни одного человека, который вышел бы целым и невредимым. Но, гордясь своей победой, они забывали о боли и весело шумели, собираясь в обратный путь.

Борыну уложили в сани и везли медленно — боялись, как бы он не умер в дороге. Он был без сознания, из-под тряпок все текла кровь, заливая глаза и лицо, бледное и неподвижное, как у мертвеца.

Антек шел рядом с санями, не отводя от отца полных ужаса глаз, поддерживал его голову на ухабах, и все бормотал тихо, умоляюще, жалобно:

— Отец! Ради бога! Отец!

Люди шли в беспорядке, группами. Шли лесом, потому что дорога была занята санями с ранеными. Кое-кто стонал и кряхтел, но большинство громко смеялось, весело галдело. Пошли рассказы, хвастали успехом, посмеивались над побежденными. Уже и песни стали затягивать тут и там, кто-то кричал на весь лес, и ему откликалось эхо. Все были так опьянены победой, что не замечали ничего, спотыкались о корни, налетали на деревья.

Почти никто не чувствовал боли и усталости, все сердца переполняла радость и такая уверенность в своих силах, что посмел бы сейчас кто-нибудь пойти против них, — в порошок бы стерли! Они готовы были сражаться со всем светом.

Шли бодро, с шумом, озирая горящими глазами этот отвоеванный лес, а он качался над их головами, дремотно шумел и осыпал их таявшим инеем, словно слезами. Борына вдруг открыл глаза и долго всматривался в Антека, как будто не верил, что это он. Потом тихая, глубокая радость осветила его лицо, он раз-другой пошевелил губами и, наконец, с огромным усилием прошептал.

— Это ты, сын? Ты?

И снова впал в беспамятство.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЕСНА

I

Была весна, час рассвета.

Апрельский день выходил из логова мрака и туманов лениво, как батрак, который лег спать сильно утомленный и, не выспавшись, должен встать на заре и тотчас идти в поле пахать.

Начинало светать, но вокруг царила еще немая тишина. Только слышно было, как часто-часто каплет роса с деревьев, спавших в густой мгле.

Синий и словно обрызганный росой полог неба уже чуть-чуть светлел над черной безмолвной землей, тонувшей во мраке.

Луга и поля в низинах заливал туман, похожий на молоко, вспененное при доении. Где-то в деревнях, еще невидимых, начинали перекликаться петухи.

Последние звезды меркли, как глаза, запорошенные сном. А на востоке, словно жар под остывшей золой, разгоралась алая заря.

Но вот предутренний туман заколыхался и, подобно водам в весенний разлив, тяжело хлынул на черные поля, а кое-где, как дым кадильниц, голубыми лентами поднимался к небу.