Мужики
Шрифт:
Вокруг, куда ни глянь, темносиним венком лежали леса, раскинулись необозримые поля, серыми гусеницами приникали к земле дальние деревни, укрытые в садах, вились дороги, окаймленные кустами и рядами склоненных деревьев, открывались песчаные холмы, кое-где поросшие можжевельником, блестела между хат узкая лента речки, вливавшейся в озеро.
А поближе к деревне широким кругом расходились липецкие земли, изрезанные на полосы, как будто растянули здесь под холмами огромный холст, раскроенный на куски. Полосы разделялись межами, на которых густо разрослись ветвистые груши, торчали большие камни, поросшие терновником. В золотом
За мельницей простирались рыжеватые луга, где бродили аисты, да капустные поля, — эти лежали еще под водой, видны были только островки мокрых гряд, блестевшие, как спины пескарей, а над ними кружили белогрудые чайки. На распутьях стояли на страже кресты и статуи Девы Марии, а над всем широким миром висело золотое солнце, звучали песни жаворонков. Доносился порой из хлевов тоскливый рев скота, гоготали где-то гуси, звучали громкие голоса людей. Временами налетал теплый, ласковый ветер и уносил куда-то все звуки, и тогда земля затихала, словно в глубоком раздумье.
Однако на полях почти нигде не видно было работающих. Только у самой деревни возились несколько женщин, — они разбрасывали по полю навоз, и острый, щекочущий запах носился в воздухе.
— Заспались, что ли, лентяи? День просто на редкость, а никто еще не вышел в поле… Земля так и просит плуга! — огорченно бормотала Агата.
И, чтобы быть еще ближе к полям, она сошла с дороги на тропинку за рвом, где маргаритки уже поднимали розовые ресницы навстречу солнцу и трава зеленела гуще, чем в других местах.
Поля были пустынны просто на удивление! Агата хорошо помнила, как в прежние годы в эту пору они пестрели бабьими юбками, гудели песнями и криками. Она знала, что в такую погоду самая пора вывозить в поле навоз, начинать запашку и посев. А нынче — что же это такое! Один-единственный мужик ходит среди поля согнувшись и разбрасывает полукругом семена.
— Горох, должно быть, сеет так рано… Не Доминиковой ли парень — ведь это, кажись, их поля! Пошли вам Господь урожай хороший, родимые! — умиленно прошептала Агата.
Идти было трудно, тропка была неровная, вся в свежих кротовинах, заваленная камнями, а местами болотистая. Но старуха не обращала на это внимания и с наслаждением, с нежностью всматривалась в каждую полянку, в каждую полосу.
— Ксендза рожь… Вот как славно, густо пошла! Ну, да ведь, когда я из деревни уходила, работник его тут пахал. А его преподобие сидел поблизости… Как сейчас помню!
И она ковыляла дальше, тяжело вздыхая и водя вокруг мокрыми глазами.
— А это вот Плошковых рожь… Видно, поздняя… или, может, отсырела маленько.
С трудом нагнувшись, она потрогала дрожащими, старческими пальцами влажные стебли, погладила их любовно, как детские волосики.
— Борынова пшеница… Вот какой кусище поля! Ну как же, первый хозяин в Липцах! Да пшеница что-то пожелтела, — промерзла, что ли!.. Зима тут, видно, была тяжелая… — рассуждала сама с собой Агата, замечая на полосах приникшей к земле, занесенной илом озими следы больших снегопадов и половодья…
— Натерпелись люди немало, набедовались! — вздохнула она и, заслонив глаза ладонью, стала всматриваться в шедших ей навстречу мальчиков.
— Кажись, племянник органиста, Михал, да кто-то
из сынков… В Волю, должно быть, идут собирать с прихожан яйца к пасхе — ишь с какими корзинами!.. Да, не кто другой, как они!— Слава Иисусу! — поздоровалась она, когда они подошли близко.
Ей очень хотелось поговорить с ними, но мальчики только буркнули в ответ: "Во веки веков"- и быстро прошли мимо, занятые оживленным разговором.
Пригорюнилась Агата.
"Ведь у меня на глазах выросли, а вот не узнают! Ну, да где же им помнить нищенку такую! А Михал порядком подрос, наверное уже на органе в костеле играет…"
Размышляя так, Агата снова всматривалась вдаль: из деревни шел какой-то еврей, гоня перед собой большого теленка.
— У кого купили? — спросила Агата.
— У Клембовой! — ответил еврей, удерживая бело-рыжего теленка, который упирался, все норовил повернуть назад и жалобно мычал.
— Не иначе как от Пеструхи. Ведь ее еще перед жатвой к быку водили… А может, и от Серой. Славный телок…
Она обернулась и посмотрела вслед теленку любовным, хозяйским взглядом, но на дороге уже не было никого: теленок вырвался у еврея из рук и, задрав хвост, мчался в деревню прямо через поле, а еврей бежал ему наперерез так быстро, что полы его халата развевались.
— Насыпь ему соли на хвост да попроси хорошенько, — может, и вернется! — удовлетворенно пробормотала Агата, следя за этой погоней.
— Вот и у Клембов на поле ни живой души!
Но раздумывать об этом было некогда — она подошла уже так близко к деревне, что чуяла запах дыма, видела в садах проветривавшиеся перины. Она обводила все глазами, и сердце у нее так и прыгало от радости, от глубокой благодарности судьбе за то, что позволила ей дожить до этой весны и вернуться к своим, в родные места. Ведь она так тяжело хворала зимой и могла умереть среди чужих, но вот привел Господь вернуться!
Только этой надеждой и жила она всю долгую зиму, только она укрепляла ее каждую минуту и защищала от морозов, нужды и смерти.
Агата присела под кустами, чтобы немножко успокоиться, раньше чем войдет в деревню. Но где там! Ее разбирала такая радость, что каждая жилка дрожала, а сердце билось мучительно, как пойманная птица.
— Есть еще добрые и милосердные люди на свете, есть! — шептала она, заботливо осматривая свои котомки. Да, она-таки прикопила немножко, будет на что ее похоронить!
Уж много лет она только о том и думала, чтобы, когда придет ее смертный час, умереть в родной деревне, в избе, на постели с периной, под образами, так, как умирают все почтенные люди. К этому последнему часу она всю жизнь готовилась, копила деньги. В эту мечту вкладывала всю свою душу.
На чердаке у Клембов стоял ее сундук, а в нем хорошая перина, подушки, простыни и наволочки, все чистое, новое, — она хотела, чтобы все было наготове. Да и негде ей было постлать это все — разве была у нее когда-нибудь своя изба или хотя бы своя кровать? Всю жизнь она ютилась по чужим углам, спала на соломе, в хлеву, где придется, где добрые люди позволяли ей голову приклонить. Никогда она не совалась к сильным и богатым, не роптала на долю свою, потому что твердо верила, что все на земле делается по воле божьей и грешный человек не может ничего изменить. И только тайно, робко прося у Бога прощения за гордыню, мечтала и молилась об одном — чтобы ее похоронили, как хоронят почтенных хозяек.