Музыка моего сердца

Не раз Михаил Иванович поднимался с дивана, тяжело шлёпая туфлями, подходил к столу. Он вынимал из ящика свой старый «испанский альбом» и перелистывал его, улыбаясь. В этот альбом друзья записывали кому что в голову придёт. Тут были и ноты, и стихи, и рисунки, и приветствия. Попадались записи, сделанные кое-как грубыми руками погонщиков и маленькими ручками не слишком грамотных танцовщиц.

Приятель Глинки, профессор Дубровский, удивлённо перелистывал «испанский альбом».

— Однако, вы заново открыли для нас эту страну, Михаил Иванович! Видать, нашли там родственные души?

— О, полным-полно! — отвечал Глинка. — Простолюдины испанские весьма напоминают русских… Да и в музыке народной много общего. Некоторые кастильские напевы поражают своей схожестью с нашими крестьянскими песнями… Да я не лектор, загляните-ка в ноты!

— Я заглядывал, — проговорил Дубровский, — и однако, подумайте, Россия и Испания! Два противоположных конца Европы! Отчего бы это? Может быть, общий восточный элемент?

— Это уж дело науки, — сказал Глинка, — но нигде за границей не было мне так хорошо, как в Испании. Там небо высокое, там солнце греет, там люди просты… Это был уголок покоя!

Слабая улыбка появилась на лице Глинки, но тут же пропала.

Источник не иссякает

Каждый город звучит по-своему. Петербург представлялся Чайковскому увертюрой-фантазией. Высокие грозовые тучи над золотыми шпилями рисовались в виде набегающих волн тромбонов и труб. Побочной темой могла бы быть фраза скрипок, означающая сумеречную мглу и затаённые мечтания.

Учитель Чайковского — Антон Рубинштейн был под стать Петербургу — полон величия, сумрачен и тяжеловат. Ученики Петербургской консерватории смотрели на него снизу вверх, как на монумент.

В январе 1866 года Чайковский приехал в Москву.

Засыпанный снегом город был как бы вовсе лишён музыки. Всё было в нём вещественно и просто. Деревья на бульварах стояли в инее, солнце суетливо прорезывалось сквозь весёлые облачка. Постоянно повторяющимися звуками были колокольный звон, гомон толпы да лихое покрикивание извозчиков: «Пади?, пади?…»

Большой театр возвышался над пустой площадью молчаливой тёмно-коричневой громадой. Слева от него как бы прижался к земле жёлтый Малый театр, оклеенный афишами. Бабы шли с вёдрами за водой к заиндевевшему бронзовому фонтану. В Охотном ряду, рядом с церковью, гудело пёстрое скопление людей в армяках, бекешах и поддёвках. Здесь прохожих хватали за рукава: «Сударь, сделайте ваше одолжение, гляньте, какова рыбка-с!»

«Кому здесь нужна музыка?» — подумал Чайковский.

— Пожалуйте, ваше благородие, куда угодно-с? — гаркнул ему прямо в ухо извозчик.

— На Моховую, в музыкальные классы! — нервно проговорил Пётр Ильич, усаживаясь в санки.

— Музыкальные? Это как же-с, ваше благородие?

— Квартира Рубинштейна. Езжай на Моховую, там найдёшь!

— К Николаю Григорьичу! — обрадовался извозчик, застёгивая медвежью полсть. — Не беспокойтесь, в момент доставим-с!

— Ты знаешь Рубинштейна?

— А как же, дом Воейковой, не доезжая Пашкова дома… Там всякий день разом на всех струментах играют. Николая Григорьича как не знать? Они на чай свободно дают… Артисты-с!

У Николая Григорьевича и в самом деле играли сразу на многих инструментах. То скрипка настойчиво повторяла упражнение Тартини, то фортепиано старательно проигрывало школьный этюд Черни, останавливаясь ни с того ни с сего: вероятно, некому было перевернуть нотную страницу и пианист делал это сам.

И странное дело, всё это подействовало на нервного Петра Ильича успокоительно — привычная консерваторская разноголосица.

Николай Григорьевич к нему не сразу вышел. Сидя в приёмной, украшенной лавровыми венками и портретами в овальных рамах, Пётр Ильич слышал из кабинета возбуждённые голоса. Говорили о стоимости двенадцати лучших роялей, за которые надо было уплатить не позже Нового года. Потом, после паузы, чей-то голос сказал со вздохом:

— На концертный зал денег не хватит, Николай Григорьевич.

— Как же открыть Консерваторию без концертного зала? — запальчиво возразил другой голос.

Дверь кабинета раскрылась, и из него вышли трое. Один мельком взглянул на Чайковского и пробежал в прихожую. Двое других остановились. Белолицый человек с высоким бледным лбом и свисающими усиками бурно обнял Чайковского и радостно воскликнул:

— Спасибо, дорогой Пётр Ильич! Я ждал вас! Вы ведь знакомы с Кашкиным?

Кашкин посмотрел на Чайковского застенчивыми, почти девичьими глазами и неловко поклонился.

— Превосходно! — кричал Рубинштейн. — Так вот: в сентябре мы откроем Московскую консерваторию! Что?

— Ничего, Николай Григорьевич, — удивлённо произнёс Чайковский, смятый этим бурным натиском.

— Прошу ко мне, Пётр Ильич! Николай Дмитриевич, вечером увидимся… впрочем… — Рубинштейн сморщился, похлопал себя по лбу и добавил озабоченно: — Ах, нет, вечером я на ужине… Завтра днём?.. Ах, нет! Завтра днём у меня комитет… Значит, послезавтра… Кстати, Николай Дмитриевич, поручаю вашим заботам этого молодого петербуржца. Где вы остановились? В гостинице Кокорева? Зачем это? Вы будете жить у меня, в этом доме! И слышать не хочу! Прошу в мой кабинет!

Николай Григорьевич уделил Чайковскому всего полчаса. Не успел «молодой петербуржец» произнести и десяти слов, как Николай Григорьевич перебил его и объяснил, что новому педагогу поручаются классы гармонии и элементарной теории и что до открытия Консерватории он будет получать по пятьдесят рублей в месяц, а впоследствии «по часам».

— Скромно, но… — Рубинштейн развёл руками, — мы стеснены в средствах… впрочем…

— Я уже слышал, — улыбнулся Чайковский, — но я…

— Что вы слышали? — грозно сказал Рубинштейн. — Что денег мало? Деньги будут! Дайте устроить дело! Что?

— Я согласен, — сказал Чайковский, видя, что собеседнику возражать нельзя.

— Вот и чудесно! Заметьте, что я не только не препятствую, но всячески поощряю творческие занятия педагогов.

— Боюсь, что я не из лучших педагогов, — скромно сказал Чайковский.

— Что? Все мы не из лучших! Но именно мы будем учить и искать! Искать, искать, искать! Мне не нужны такие педагоги, как, извините, ваш почтенный учитель Заремба, который до сих пор не признал Листа, а Глинку и вовсе музыкантом не считает!

Рубинштейн хлопнул по столу своей квадратной ладонью с толстыми пальцами.

— Не может быть, чтоб в глубинах России не было музыкантов, и отличных, отличных! Россия до краёв полна музыкой! Что? Надо воспитать в учениках артистическое чутьё и вкус! Уметь надо! Для этого я вас и пригласил! Именно вас!

— Николай Григорьевич, — сказал Чайковский, — почему вы так уверены во мне?

— Знаю! — решительно произнёс Рубинштейн и сжал Чайковского за плечи. Руки у него были необыкновенно сильны.