Музыка моего сердца

В этот момент на пороге появился слуга, который принимал у гостя шубу в прихожей, и произнёс благоговейным шёпотом:

— Николай Григорьевич! Трофимыч подъехал.

— А! Прошу прощения, мне пора. Агафон, шубу! Ступайте к Кашкину, Пётр Ильич. Он вам всё объяснит. Помните: в сентябре открываемся! Что?

И Николай Григорьевич исчез, как мгновенный порыв ветра. «Не похож на своего брата», — подумал Чайковский.

* * *

Консерваторию открыли торжественно, хотя концертного зала в ней не было. Николай Григорьевич, которого Чайковский привык видеть в постоянном движении, на этот раз был в возвышенном и праздничном настроении. В своей застольной речи на обеде он говорил о значении русской музыки и русских артистов, которых до сих пор в салонах называли «доморощенными». Дойдя до этого места, он внезапно замолчал и раздражённо постучал бокалом по столу, но тут же опомнился и закончил речь тостом за процветание Московской консерватории.

— Слава богу, чуть не загремел, — шёпотом сказал Чайковскому Кашкин, — это характер!

— Я заметил, — отозвался Чайковский.

— Не выносит самодельных музыкантов, — заметил Кашкин, — в жизни трудноват, но без него мы бы ещё много лет топтались на месте. Поразительное соединение таланта с энергией!

Чайковский отвечал вяло. На него напало то ужасное состояние, которое сопутствовало всем его публичным выступлениям, — состояние, близкое к нервному припадку. Ему предстояло произнести речь, и первые слова он выговорил так, как будто его крепко ухватили за горло.

— Господа! Наш многоуважаемый и многолюбимый директор…

Чайковский вскользь метнул взгляд на кроткое, дружественное лицо Кашкина, сделал усилие и несколько приободрился. Он заговорил о своём учителе Антоне Рубинштейне, о самой высшей славе — славе честного художника.

Николай Григорьевич одобрительно кивнул головой и воинственно посмотрел кругом. Этот взгляд приблизительно означал: «Слушайте, этот юноша говорит то, что я думаю». Все лица повернулись к оратору, а в конце речи раздались сочувственные голоса. Николай Григорьевич обнял его.

— Очень хорошо, — сказал он, — именно: честный, свободный художник, и никаких уступок! И будут честные художники, а не модные фокусники! Что вы желаете сыграть в концерте?

— Николай Григорьевич, какой я виртуоз?

— Чепуха! Нынче здесь не выступают виртуозы! Итак…

Чайковский сыграл увертюру к «Руслану и Людмиле». Он не был первоклассным пианистом, но, дойдя до знаменитой темы Руслана «О Людмила, Лель сулил мне радость», разошёлся так, что Николай Григорьевич поднял руку царственным жестом, а Кашкин прослезился.

Природа не создала Петра Ильича для выступлений на эстраде. Услышав хлопки, он мучительно покраснел, кое-как поклонился и убежал к себе.

Жил он теперь в новой квартире Рубинштейна, на Воздвиженке. Квартира эта соединялась дверью непосредственно с классами Консерватории, и никакого уединения в ней не было. Люди Знакомые и незнакомые поминутно входили и выходили. Пётр Ильич схватил шляпу, стал спускаться по лестнице и здесь встретил Кашкина.

— Пётр Ильич, я искал вас. Слава богу, торжество закончено. Не желаете ли подышать воздухом? Согласны? Отлично!

Они медленно шли по Пречистенскому бульвару. Ветер налетал порывами и нёс по песку первые жёлтые листья. На юге, над кирпичным кубом будущего храма Христа-спасителя, небо темнело с каждой минутой, и огромный куб на ртом фоне казался крепостной башней.

— Гроза? — беспокойно спросил Чайковский.

— Вряд ли, — отозвался Кашкин, — для грозы время позднее. Признаться вам, не люблю я застольных речей. Но сегодня мне дышится легко. Впереди большие дела. Ей-богу, Пётр Ильич, труд спасает от тёмных состояний духа!

— Счастливы же вы, — сказал Чайковский.

— Отчего же нет? Я ведь пытался мечтать, сочинять, да ничего не вышло. И теперь об одном думаю: чтоб меня учителем назвали будущие поколения.

— Учителем? — рассеянно повторил Чайковский.

— Да, учителем! Николай Григорьевич прав: надобно искать и находить, а не мечтать за фортепиано. Представьте себе источник земной музыки русской — источник, никогда не иссякающий в самом сердце страны. Об этом говорил Глинка. А ведь нам с вами нет ещё и тридцати!

Чайковский посмотрел на него внимательно. Простое лицо Кашкина словно осветилось изнутри. Осенний ветер трепал его жидкие бакенбарды. Этот сын воронежского книготорговца с тринадцати лет давал уроки музыки и шесть лет тому назад пришёл к Николаю Рубинштейну — скромно пришёл: не учить, а учиться.

— Может быть, вы правы, — сказал Чайковский, — во всяком случае, я желаю вам… да и всем нам удачи. А грозы, кажется, и в самом деле не будет…

* * *

Среди учеников Чайковского творческих людей не было. Поначалу было множество музыкальных девиц, которых Николай Григорьевич откровенно называл «мамзелями». Постепенно «мамзелей» стало меньше, но оставшиеся студенты мечтали только о том, чтоб стать либо виртуозами, либо преподавателями. Вдобавок перед Петром Ильичом сидели люди самых различных возрастов. Рядом со взрослыми бородачами виднелись юноши в курточках и девушки с косами. Они долго и мучительно раздумывали над вопросом, «какая ступень мажорного лада наиболее устойчива». Глинку они любили более всего за романсы, а о Бетховене говорили почтительно, но равнодушно. С каждым годом консерваторские занятия становились Чайковскому всё более в тягость. Он сочинял много и систематически. Его знали и исполняли в Москве и в Петербурге. Рубинштейн считал его украшением Консерватории, но Консерватория была для Николая Григорьевича не только учебным заведением — она была его детищем, а Чайковский входил в состав его школы. Поэтому он был потрясён, когда Пётр Ильич оставил его квартиру и поселился самостоятельно.

— Все меня покидают, — жалобно сказал Рубинштейн инспектору Консерватории Альбрехту, — того и гляди, он и вовсе от нас уйдёт…

— Увы, маэстро, пути творчества непостижимы! — отвечал Альбрехт по-немецки.

Чайковский, однако, Консерваторию не покинул. В следующем учебном году он удивлённо сказал Кашкину:

— Кажется, у меня появился настоящий ученик!

— Видишь, я тебе предсказывал, — ответил Кашкин. — Кто же это?

— Серёжа Танеев.

— А! — удовлетворённо сказал Кашкин. — Я его заметил ещё на вступительном экзамене. Он божественно сыграл «Гондольеру» Мендельсона. А было ему неполных десять лет!

Серёжа Танеев теперь был уже юношей. Это был толстый увалень в очках, со странным, отрывистым голосом и тяжёлой походкой. В отличие от Петра Ильича, который почти всегда был нахмурен, Серёжа поминутно улыбался застенчивой и добродушной улыбкой. Он был необыкновенно одарён и сложнейшие приёмы тройного контрапункта схватывал на лету. По классу фортепиано он был учеником Рубинштейна, и Николай Григорьевич уже считал его «своим», то есть «консерваторским».

Серёжа окончил Консерваторию в мае 1875 года, а осенью того же года он, впервые в Москве, играл си бемоль-минорный фортепианный концерт Чайковского.

Пётр Ильич только что вернулся из Петербурга, где этот концерт был исполнен под управлением Направника, — исполнен напыщенно и плохо.

Пётр Ильич верил в судьбу и думал, что у Первого фортепианного концерта судьба тёмная. Рубинштейну при первом знакомстве концерт не понравился. Ближайший друг Чайковского Ларош нашёл концерт второстепенным. Неудачи шли за неудачами. Один Серёжа Танеев влюбился в это произведение с самого начала. Но Серёже было девятнадцать лет.

И вот сейчас Серёжа грел руки за кулисами и, по обыкновению, улыбался. С эстрады доносились хаотические звуки настраивающегося оркестра. Николай Григорьевич быстро листал партитуру и ставил на ней значки карандашом.