Музыкальный приворот

–  Не хочешь? Давай я тебе нарисую?
– Предложил еще один папин друг, художник Даниэль, о котором я уже рассказывала.

–  Только не ты!
– Запротестовал Томас, знавший, что главной фишкой Даниэля является стиль 'ню'. А, вернее, 'нью-модерн-ню', как окрестил его сам художник.
– Моя дочурка еще слишком мала. Давай, Катя, я все же сам тебе 'Зоопарк' нарисую.

–  Бедный ребенок, - от души посочувствовал дядя Боря, - давайте я лучше ей нарисую? Глядишь, проблем не будет.

–  Ты вообще не художник!
– Восстали против него два друга.
– Мы сами можем!

В результате через две недели ворчащему и недовольному сове-Томасу пришлось вставать в семь часов и тащиться со мной в школу - на особое совещание, членами которого были наша учительница по рисованию, классная руководительница и школьный психолог, которому 'художница' показала оба рисунка: и тот, что по памяти пыталась нарисовать я, и тот, что в результате недолгих совместных усилий получились у Даниэля и Томаса.

–  Вы папа Кати Радовой?
– Сухо поинтересовалась тогда учительница.

–  Да, госпожа, я.
– Скромно откинул тогда еще очень длинные волосы назад папа. Кожаный шнурок, заменяющий ему резинку, был утащен и изгрызен маленькой Нелли.

–  Я не госпожа, а Лариса Петровна, - строго сказала женщина.

–  Школьные формальности, - проворчал отец. Я покорно встала за его спиной.

–  Будьте любезны, садитесь, - предложила ему классная, до этого видевшая папу в самом начале пятого класса.

–  Спасибо, милая, - фривольничал родитель.

–  Я вообще-то Виктория Андреевна, - смутилась классная, недавно выпускница педагогического университета.

–  Спасибо, я наслышан о вас, - отвечал Томас.

–  Если наслышаны, то почему пришли только через неделю, а не сразу, как я вас вызвала?
– Недовольно спросила преподавательница рисования, которая была в школе еще и организатором.

–  А что, собственно, заставило вас вызвать меня? Я, знаете ли, занятой человек, а не джин из бутылки, увы, не могу придти по вашему повелению.
– На само деле, Томас все никак не мог заставить себя подняться так рано. Он в четыре утра только ложился спать.

–  Нас заставила вызвать вас ситуация с вашей дочерью Катей.

–  А что с ней не так? Катя, ты сделала какую-нибудь гадость этим милым дамам?

Я отрицательно покачала головой.

–  Понимаете, на основе двух последних работ Кати по рисованию, которые мне показала Лариса Петровна, - сбивчиво начала школьный психолог, - я сделала вывод, что у Кати проблемы.

–  Какие проблемы?
– Окинул ее откровенно заинтересованным взглядом Томас.

–  Психические отклонения. Поэтому мы так настойчиво хотели с вами поговорить.
– И психолог начала рассказывать о моих возможных психических недугах. Пока она говорила, папа все больше и больше краснел и копил возмущение, чтобы потом начать пафосно обличать учителей, 'закостеневших в традициях' и 'не понимающих современного новейшего авангарда'.

–  Так это вы Кате всю эту гадость рисовали?
– Скептически спросила психолог.

–  Как грубо вы выражаетесь, милая! Вам показывают необычный рисунок, а вы сразу свою песню: 'это ненормально, это психушка!' Что у вас за отсталая школа? Как вас учат художественным искусствам? Нет, сейчас в школах совершенно не понимают искусства и подгоняют всех под одну глупую планку! И вы хотите, чтобы дети были талантливыми? Нет, талант не подгонишь под определенную черту "можно-нельзя"!
– Раздухарился родитель.

–  А вы кто у нас такой?
– Вздернула подбородок учительница рисования, ненавидевшая, когда с ней спорят.
– Критик?

–  Нет, я художник!
– С апломбом отвечал родственник.

–  Да?

– Явно не поверила ему женщина.
– И как вас зовут?

–  Нас зовут Томас Радов. Мы-с художники-модернисты.
– С явным удовольствием отвечал ей папа.
– Графоманы от ИЗО, так сказать, с немного мировым значением.

Как оказалось, зря он грешил на мою учительницу - немного в современных тенденциях она разбиралась, и имя отца слышала. После его слов преподавательница вдруг резко поменяла свою точку зрения, объявив Томаса едва ли не современным гением. Педагоги потом в три соловья разливались перед ним, перехваливая, как только могли. Я уже больше никогда не парилась на рисовании - пятерки мне были обеспечены.

Пока я вспоминала этот далекий эпизод из своего прошлого, Томас справился с кистью, беспечно откинул ее на мою кровать и начал:

–  Ты знаешь, обычно я не влезаю в вашу жизнь в виду своих очень либеральных взглядов на воспитание детей,

–  Что ты этим хочешь сказать?
– Удивилась я.

–  Просто я вижу твою подавленность. Ты чем-то озабоченна. Вернее, была озабочена, а теперь сияешь, словно маленькой солнце семьи Радовых. Ничего не хочешь мне сказать?

–  Нет, - улыбнулась я. В самом деле, не буду же я отцу рассказывать всю эту идиотскую историю, заваренную непонятно кем.

–  А что с тобой все же было? Тебя кто-то обидел?

–  Нет, ты что. Просто я такая из-за зачетной недели. Почти ничего не выучила.

–  А, - тут же махнул рукой Томас, - не парься, то есть не беспокойся, я хотел сказать.
– Зачетной неделей меньшей, зачетной неделей больше. Не сдашь, так…

–  меня выгонят, - скороговоркой сказала я.

–  …так восстановишься. Учеба в жизни - не главное.

–  Вот дурак - засунул голову в комнату Леша, - Катя, не слушай его. Слушай дядю Володю Ленина. Учись, учись и вообще, поступай в аспирантуру. Будешь ученой дамой. Тогда тебе замуж даже выходить не надо будет.

–  Почему?
– Одновременно с папой спросил мы.

–  Наука тебе будет вместо мужа, - захохотал дядя и спросил, - я тут еще одну комедийку нашел. Кто будет смотреть?

–  Пошли, Катрина, посмотришь с нами, а поучишь завтра. Учеба не волк, тебя не съест. И не убежит - только ты можешь от нее убежать.
– Согласился Томас, и я все же отправилась с ними к телевизору.

О зачетной неделе, Кее и прочих думать мне не хотелось. Разве что немного об Антоше.

Нет, все- таки о Кее хотелось, а он, гад, даже не звонил и не писал. Это меня печалило, но я понимала, что это лучше, чем, если бы он ходил за мной, приставал -и это все перед носом Ниночки. Пусть лучше он, со своим ущемленным и болезненным самолюбием оставит меня в покое. Алина лучше ему подходит, чем я. Они красивая пара…

Если мысли о Кее заставляли меня переживать, то ранним утром меня порадовал Антоша, чудик и, по совместительству, человек, рядом с которым я чувствовала себя уютно. Как он и обещал, курьер принес мне фотографии, положенные в большой бледно-розовый конверт и романтично перевязанные оранжевой ленточкой, а вместе с ними две красивые коробки. Одна из них, круглая, солнечного золотого цвета, оказалось набита каким-то необычными вкусными конфетами в фольге. Все надписи на коробке были на французском, кажется, языке. Во второй коробке, тяжелой и весящей килограмма два, не меньше, обитой нежно-фиолетовым бархатом, гордо возлежала цветочная композиция, выполненная в виде сердца из множества роз и крупных белых цветов.