Мы были в этой жизни
Шрифт:
Когда мы, уже став взрослыми, приезжали домой, в Поболово, мама приходила нас встречать к автобусной остановке без звонка и телеграммы. Однажды по пути из Риги я засиделся у Жоржа, у которого был свой дом в Жлобине, и опоздал на последний автобус.
– Ничего, поедешь утром, пятичасовым. Вместе пойдем, мне как раз на работу, – успокоил меня брат.
Когда сошёл с автобуса в Поболово, кто-то из односельчан меня удивил:
– А Сергеевна вас вчера с последним автобусом встречала!
А тут и мама из-за угла появилась.
– Совсем уж никакая стала, – говорит мне, пытаясь помочь нести сумку. – Была уверена, что вчера будешь. И только под утро приснилось, что сегодня…
Мистика, да и только.
В
– Оставили после уроков…
А в ответ услышал нечто для меня вовсе невероятное:
– Ну и что ревёшь, дурачок? Ты бы лёг там и поспал!
Точно уж, мои родители тут вряд ли бы удержались от упрёков.
Кстати сказать, тётка Татьяна и её муж Андрей Викентьевич ни словом, ни делом никогда не наказывали своих детей, а их было шестеро. Даже в угол не ставили, не говоря уже о порке. К тем же, кто использовал для воспитания ремень, относились со снисходительным сожалением и всегда жалели наказанных или тех, кому наказание грозило. Как-то, скатываясь с высокой горки через полынью в реке, я всё же оказался в ней вместе с санями. Вытащили меня на мороз продрогшего и мокрого. Правда, ревел я не от холода, а от предстоящей дома выволочки: несколько раз обещал матери, что забуду про это рискованное развлечение. По пути домой тётка Татьяна зазвала меня к себе, переодела, отжала одежду и повесила сушиться над жарко натопленной плитой. А сама пошла к нам домой и так, невзначай, поведала маме:
– Твой-то старший – молодец, пришёл к нам и сидит с Павликом над задачником…
К вечеру я пришёл домой как ни в чем не бывало.
Неудивительно, что дом Тимошенок всегда был полон детей. Нам здесь разрешалось всё: стругать, пилить в комнате, беситься, играть в домино, «от стеночки» на монеты и даже – ужас! – в дурака, и тоже на деньги! Отдушина, а не дом.
Татьяна была ещё и философом. Как-то, рассказывая об оккупации, ошарашила меня, заявив, что при немцах можно было жить. Не надо было только их раздражать, лезть на рожон, как это делали некоторые. Подразумевалось, – партизаны.
– На чьей печи сидишь, тому и песню пой! Сейчас вот пой Сталину…
Дядька Андрей долго и тяжело болел, у него было что-то вроде вялотекущей гангрены, приковавшей его к постели на долгие годы. Ухаживала жена за ним нежно и самоотверженно.
Приехав однажды в Поболово, встречаю её у дома. Улыбается во весь беззубый рот – искусственных зубов не признавала, жевала дёснами.
– Как дела? – спрашиваю.
– Ой, вельми ж добра. Ты знаешь, как Андрея своего похоронила, так добра жить стала! Если б кто за меня помер, десять рублей бы дала!
Представляю, сколько бы жён в подобной ситуации думали точно так же, но вряд ли кто рискнул в этом признаться. Уникальным человеком была эта тётка Татьяна. Все её дети, кстати, несмотря на такое сверхлиберальное воспитание, выросли, получили образование и пошли главным образом по медицинской части. О деревенском эскулапе Викентии Андреевиче уже говорилось. Мой друг Павлик стал доктором медицинских наук и длительное время работал Главным отоларингологом Белоруссии. Воспитание любовью и полнейшей свободой волеизъявления стало традицией в этой семье. Может быть, поэтому внуки и правнуки тётки Татьяны и дядьки Андрея оказались востребованы и живут сейчас в Швейцарии, во Франции, Канаде и США, куда попали после окончания престижных иностранных ВУЗов вроде Йельского университета, кузницы американских президентов.
При школе была лошадь, при лошади – телега и сани, использовавшиеся для доставки из райцентра разного рода инвентаря и других
нужных грузов. Управлял лошадью и заведовал школьным хозяйством Иван Кравченко, давний знакомый отца, одно время воевавший с ним в партизанах. Добродушный, чаще всего улыбающийся мужичок, роста ниже среднего. У него было трое детей, и все девочки. Может быть, поэтому он нежно и уважительно относился к нам, директорским мальчикам. Бывало, отправляясь в недальний и необременительный рейс, всегда заезжал и спрашивал – не хочется ли и нам прокатиться? Мы его тоже любили и очень завидовали начальнику лошади, в которой души не чаяли, умели её запрягать и управлять. Как-то отец нас расспрашивал, кем мы хотели бы стать в будущем. Я, к тому времени уже писавший заметки в районную газету «Коммунар», ответил – журналистом; Гена, неплохо играющий на баяне, сказал – музыкантом. Когда очередь дошла до девятилетнего Жорика, он мечтательно проговорил:– А я хочу стать Кравченком!
Вместе с Кравченко отец ездил в райцентр за зарплатой для учителей. Но как-то зимой в сильный февральский мороз завхоз выдавал одну из дочерей замуж, и отцу пришлось за зарплатой ехать одному. Уехал он во второй половине дня, потому что до полудня лошадь требовалась для каких-то свадебных нужд.
Отправив отца в Рогачёв, напялив на него, кроме пальто, ещё и длинный тулуп, за которым сходила на деревню всё к тому дяде Якову, мать спустя несколько часов почему-то заволновалась: то вязать сядет, то в доме убираться начнёт – и всё на часы смотрит. Словом, ни места, ни дела себе не находила. А потом сказала: боюсь, с ним что-то случилось. Ехать до Рогачёва от силы час, деньги там уже приготовлены, ну час на обед в столовой, час назад… Уже должен бы вернуться. Побежала на почту, позвонила в районо… Деньги отец получил три часа назад… Что-то случилось, не находила она покоя, что-то случилось. Несколько раз порывалась пойти ему навстречу, но боялась разминуться…
В десятом часу раздался скрип шагов на крыльце, потом звякнула щеколда, но не так нетерпеливо, как нажимал её отец. Мать бросилась в сени, зажгла свет. И мы услышали её тревожный вопль и его голос: успокойся, дескать, я же здесь. Потом они вошли. Лицо у отца было окровавлено, руки тоже в крови.
– Выскочили из лесу, остановили лошадь, мне – по морде, забрали портфель с деньгами – и в лес!
– Сволочи, сволочи, – причитала мать, осторожно протирая лицо отца тампоном, смоченным в одеколоне – хорошо ещё, что живым отпустили. А с людьми рассчитаемся, дом продадим, корову, но рассчитаемся. Ты успокойся, не рвись, не трепи сердце…
И лишь спустя пятнадцать минут он сказал, что пошутил. Произошло по-другому, – тоже, впрочем, опасно. Уже на выезде из леса, километрах в четырёх от дома, лошадь от чего-то шарахнулась, понесла, сани опрокинулись в придорожную канаву, отец вывалился и, держась за сани, проволочился по промёрзшей дороге метров двадцать, расцарапав лицо, руки, разбив колени.
– А портфель? – обречённо спросила мать. – Потерялся?
– Портфель, как знал, привязал к саням и закрыл сеном… А где носится взбесившийся конь – не знаю. На хоздворе уже был, нет…
– Никуда не денется твой конь, – придёт в себя и прибежит к сараю! Молодец, что портфель привязал. Пойду его ждать, а ты попей чайку и посиди дома.
Отец не стал пить чай, и они пошли вместе. Прошёл лёгкий снежок, и они увидели, что лошадь уже побывала на школьном дворе. От него следы вели к дому Кравченко; они пошли к нему и скоро услышали скрип полозьев: Кравченко ехал назад.
Портфель с деньгами оказался на месте в целости и сохранности… Открыли школу, деньги оставили в сейфе, а потом с Кравченко пришли к нам. Обсуждение этого происшествия длилось не один час. Мать ничего плохого в сомнительной отцовской шутке не усмотрела – то ли привыкла к его манере шутить, то ли обрадовалась счастливому концу. Тем не менее взяла с отца слово, что больше никогда за зарплатой один не поедет. Кравченко советовал повторить шутку в школе: тогда узнаешь, мол, кто есть кто. Отец отказался, и на следующий день и без того услышал много сочувствующих ахов и вздохов в учительской.