Мы из блюза

– Воды. Стакан, - прохрипел я.

– Кипяточку-с? – участливо спросила мымра.

– Холодной.

– Сей секунд.

Сзади уже знакомые торопливые шажки.

– Вот-с, водочка-с, Григорий свет Ефимыч! Откушайте, не побрезгуйте!

Оборачиваюсь. На серебряном подносе стоит стакан, полный почти до краёв. Рядом на тарелочке – здоровенный солёный огурец и порезанный дольками апельсин. Н-да. Ничего так у меня здесь репутация… Но – немедленно выпил, в полном соответствии с очередным классиком. Слегка получшело. Пора, пожалуй, определиться во времени и пространстве. И с семейным статусом разобраться, и со всем остальным.

– Друг мой, - спрашиваю как могу проникновенно своего плюгавого спасителя, - штой-то мне с перепою память отшибло малость. Та фемина, что украшает своей небесной статью моё скромное ложе, - она кто?

Слуга уставился на меня оторопело.

– Н-н-е понял…

– Твою мать! Бабища в моей постели – кто такова?!

– Ах, это… - на губах слуги заиграла сальная улыбочка. – Так это графиня Клейнмихель, батюшка. Как вечор приехала приобщиться вашей благодати-с, почтенный наш старец, так и…

– Благодати, значит. Вот что, друг мой. Как проснётся – в шею гони.

– Всенепременнейше-с! Чего ж теперь изволите? Может, дохтура кликнуть?

– Нафи… Ээээ… Зачем доктора?

– Вы сам не свой сегодня, батюшка, - доверительно шепнул плюгавый, - и говорите совершенно по-господски-с!

– Благодать снизошла, - бухнул я, не подумав. Но, вроде, проканало.

– Тогда конечно…

– Отведи-ка меня к зеркалу, голубчик. Благодать благодатью, а водочка ещё не дошла по назначению, и худо мне. – Сочетание имени-отчества, упоминание благодати, старца, мадеры и великосветская шлюха в постели навели меня на очень печальные мысли. Очень.

Да. Уж попал, так попал. Вот это то, что я называю, мать твою, настоящим блюзом! Из зеркала на меня смотрел крайне мрачный мужик с длинными руками, обладатель косматой шевелюры и не менее косматой бороды. Но это всё семечки. Между шевелюрой и бородою помещалась премерзкая харя – по-другому не назовёшь, - и, что всего хуже, я прекрасно знал, как зовут носителя всего вышеперечисленного. То есть теперь меня. Григорий. Ефимович. Распутин. Прониклись? Вот и я тоже.

Постояв немного с закрытыми глазами, я попытался вспомнить всё, что знаю о Распутине. Немного. Затворял кровь гемофиличному цесаревичу (как?), ежедневно надирался мадерой (бррр!), трахал всё, что шевелится (и царицу?), был убит в декабре 1916 года князем Юсуповым, Пуришкевичем и ещё кем-то из Романовых. Добротно же учили в советской школе! Тридцать лет прошло – а вон, сколько всего помню, хоть провёл эти тридцать лет тоже не в посте и молитве, а как бы не покруче, чем тот же Гришка Распутин… Стоп. Меня чего, убьют скоро? Хорошенькие же новости…

– Вот что, друг мой, - начал я, открыв глаза.

– Ещё водочки-с? – понятливо кивнул слуга.

– Нет, это позже. Сильно позже. Принеси-ка ты мне кувшин рассолу огуречного, да газету нынешнюю.

– Газету?! – Похоже, плюгавенький мой домовой, явно поклявшийся себе ничему более не удивляться, только что стал клятвопреступником. – Но какую?

– Любую. Но чтоб за сегодня!
– отрезал я. – И рассолу мне!

Через пару минут кухонная мымра притащила кувшин рассолу и тарелку с солениями. Не успел я перейти к насыщению подкошенного пьянством организма солями, как вернулся мой дворецкий, победно размахивающей газетой.

– Вот-с, Григорий Ефимыч, нашёл-с! Как есть, сегодняшняя! Эвон, написано: Пятое септембера. Правда, аглицкая она, но вам же, поди, и так сойдёт?

Слегка офигев, я взял номер «Нью-Йорк таймс» от 5 сентября 1916 года, и буркнув «хрен с ним, сойдёт, отдыхай», погрузился в чтение. Минут через пять спохватился, что в комнате стоит мёртвая тишина. Дворецкий, кухарка, ещё пара не встреченных мной прежде слуг и даже пробудившаяся ото сна графиня Клейнмихель – как была, в одной ночнушке, - распахнув рты, в полном обалдении наблюдали, как Гришка Распутин, похмеляясь рассолом и солёными огурцами, вдумчиво изучает «Нью-Йорк таймс». Я могу их понять: зрелище, наверное, эпическое. Откуда им знать, что я, в отличие от Гришки, десять лет отучился в английской спецшколе, да и потом язык не запускал особенно… Наконец, плюгавый дворецкий не выдержал:

– Григорий Ефимыч, чего пишут-то?

– Да про войну всё пишут, - вздохнул я. – Про Грецию, в основном: и немцев оттуда гонят, кого не похватали ещё, и вообще, вступает она в войну на стороне Антанты…

– Свят-свят-свят! – закрестились присутствующие. Причём, скорее всего, не от содержания новостей, а от самого факта, что «старец Григорий» вдруг стал разуметь английский язык.

– Ещё про кайзера германского всякие гадости пишут, - сообщил я, - и про нашего царя-батюшку тоже, но я вам говорить не стану, дабы умы ваши не смущать… - тут я вперил распутинский тяжёлый взгляд в недавнюю соседку по кровати, и, решив схулиганить, произнёс нараспев, отбивая ритм босой ногой:

– А ты, распутная красотка, учись гимнастике скорей.

Как быть желаешь вечно юной, учись гимнастике скорей.

И, упаси Господь, не шляйся

Ты по постелям кобелей!

Короче, иди и не греши более, - строго добавил уже прозой, не снижая тяжести взгляда. Бабища мелко закивала, и, всхлипнув, кинулась одеваться. Я продолжал читать газету двухнедельной давности (вспомнил про зазор календарей!), когда она покинула моё жилище. Прикончил рассол и проверил организм: ничего, жить, кажется, можно. Осталось понять, как именно и что вообще дальше делать. Подумать, короче, надо. А лучше всего я соображаю, перебирая струны, как ни странно.

Прислуга всё ещё молча таращилась на меня.

– Значит, так, друзья мои, - я окончательно плюнул на поддержание образа «старца Григория», всё равно не моё оно, проколов уже наделал, и сколько ещё наделаю. Гори оно огнём, и далее по тексту! Просто буду самим собой! – Значит, так. Мне нужна гитара, скамейка и пустой деревянный ящик.

– Григорий Ефимыч, отец родной, так где ж яё взять-то, гитару-с? Разве, у дворника балалайка была… - похоже, дворецкий, во избежание нервного срыва, такими вопросами как «зачем» и «почему» решил более принципиально не задаваться. Похвально-с!

– Хрен с ней, тащи балалайку. Но гитару добыть, и чем скорее, тем лучше. И не на поиграть, а насовсем.

– Батюшка, да зачем она тебе нужна-то, гитара эта? – не выдержала кухарка. Я вперил в неё фирменный взгляд:

– Чтобы играть. Ещё вопросы?

Вопросов более не последовало. Зато в скором времени принесли скамейку, ящик и балалайку. Взяв это всё, я вышел на лестницу и начал спускаться.

– Григорий Ефимыч! Отец родной! Куда?! – заголосили слуги.

– На улицу, - пожал плечами.

– В исподнем?! – ахнули слуги хором, и пришлось согласиться, что вид не самый подходящий для блюзмена. Впрочем, весь вид Распутина слабо сочетался с моими представлениями о хорошем стиле, но над этим мы ещё поработаем.

Оделся, возобновил выход в люди. На пороге остановился, обернулся.

– Улица наша как называется, напомни-ка? – дворецкому.

– Так Гороховая же! – прошептал он, глядя на меня круглыми от ужаса глазами.

– Иди водку пей. И кухарке налей. – И вышел, придержав дверь.