Мы из блюза

Примерно через эту самую минуту горничная вернулась, погладила Ваську по голове и дала целый пятак.

– Спасибо тебе большое. Ступай.

Вырубова задумчиво смотрела в окно.

– Одеваться? – спросила Соня.

– Пожалуй, нет. Свари мне кофе, пожалуйста. Думаю, просто нужно немного подождать.

Она оказалась права: и часу не прошло, как прибыл посыльный от ее величества, принес по-английски написанную записку: «Дорогая Энн! Жду тебя нынче к чаю. А.».

***

Солнце било в глаза, слева то тут, то там блестела старица Туры. Копыта грохотали, пыль клубилась над трактом; кучер в коляске нахлестывал коней. Но, хотя у беглецов и было два часа форы, погоня приближалась: пятеро конных мчали галопом, неуклонно сокращая расстояние.

– Ваше… благородие… - задыхаясь, крикнул казак скакавшему впереди поручику. – Стреляй! Кони вот-вот падут!

Поручик понимал, что гонка не может длиться вечно. Остаться на проезжем тракте в полусотне вёрст от Тюмени – не та беда, но коней жалко. И, главное, не упустить бы убийц!

Вытащил револьвер. Первый выстрел – в «молоко», второй – туда же. Пассажир коляски ответил шестью выстрелами, все, по счастью, прошли мимо. Поручик попытался прицелиться, подловил момент, выстрелил. Попал в лошадь, животное вскрикнуло и сбилось с аллюра...

Уже почти настигнув беглецов, поручик выстрелил в руку тому, кто отстреливался – тот как раз перезарядил револьвер и собирался продолжить отстреливаться, но теперь шансов у него стало куда больше. Казачий урядник, догнав замедляющуюся коляску, вытянул нагайкой возницу по лицу.

– Вылазь… душегубы. Приехали!

***

Швейцар в доходном доме на Фонтанке, увидев, кто идёт, распахнул дверь, согнулся в поклоне:

– Доброго вам дня, Фёдор Иванович!

– Благодарствуй, братец! – одарил его гривенником Шаляпин и прошествовал в парадное.

– Сергей Васильевич дома, второй день петь изволят-с! На всю Фонтанку слыхать! – доложил ему вслед отставной унтер, ныне вполне безбедно служащий при дверях.

– Чего это Рахманинов у меня хлеб отнимать затеял? – недоуменно пробормотал Фёдор Иванович, поднимаясь по лестнице.

А в квартире у композитора дым стоял натуральным столбом – войдя в творческий раж, тот курил едва не со скоростью пулемета. И да, он пел! Раскатистым своим басом, слова, правда, сочинял на ходу, не иначе.

А нынче встал я спозаранок,

И мне с похмелья мир не люб.

У Розенштайнера в ломбарде

Я заложил последний зуб -

Всё это правда, мама, но я к иному не стремлюсь.

Как уважать себя заставлю – тебе останется мой блюз!

Далее последовало могучее крещендо, и Рахманинов бросил клавиши.

– Ага! – взревел интеллигентнейший композитор голодным людоедом. – Фёдор Иваныч! Вот вас-то мне и надо!

Шаляпин обомлел. Рахманинов слыл натурою, порой, увлекающейся, но таким он его ещё никогда не видывал.

– Сергей Васильевич, что это с вами?..

– Здравствуйте, дорогой мой! Сейчас всё расскажу.

– Только, умоляю вас, выпустите из комнаты этот дым – вечером в Мариинке царя Бориса давать, петь же нечем будет!

– А, да! – распахнул Рахманинов окно. – Идёмте-ка пока в гостиную. Так вот, позавчера выпал мне случай побывать у князя Юсупова в саду, где давали необычайный концерт. Гитарист – не слишком, впрочем, виртуозный, - никому прежде неизвестный, по дурацкой фамилии Коровьев, играл новую американскую музыку. «Блюз» называется. По сложности – ну, на уровне частушек, что мужики да бабы по деревням поют. Да, по сути, изначально-то это как раз частушки и есть, но на заморский манер. Если наши стараются что-нибудь такое позабористее сочинить, то там как-то всё больше убиваются по тоскливой жизни своей. «Ой, я родился нищим, кривым и косым, денег нет, хожу босиком, работы нет, жена дура, зато четырнадцать детей и все живем под мостом», как-то так, насколько я понял. Но так он – я про Коровьева – интересно и со вкусом подал эту простейшую музыку, что, веришь ли, я загорелся. Теперь думаю, как половчее вплести в наше, местное. Он, Коровьев, кстати, очень верно сказал: к нам в Россию какую скукотень ни занеси – мы ее непременно раскрасим, и чудо-вещь будет. Мы с полчаса, пожалуй, вдвоем с ним музицировали, а потом еще поговорить успели, пока не налетели литераторы и не утащили его водку пить.

– Любопытно, - Шаляпин заинтересовался. – А я-то здесь зачем?

– Да вот, Фёдор Иванович, хочу попробовать этот самый блюз исполнить в нашей классической традиции, да с голосом, но не абы каким, а настоящим, ставленным, академическим. Поможешь?

– Ну… наверное, можно попробовать.

– Пойдём, пойдём!

– Да там…

– Выветрилось уже, точно говорю! – Рахманинов ухватил Шаляпина за руку и буквально силком утащил за собой к роялю. Дышать и впрямь стало легче. – Я буду играть, а ты пой давай. Вот на такой примерно, - он наиграл, - мотив.

– Да что петь-то? Слова где, Сергей Васильевич?

– Слов нет пока, из головы сочиняй. Тут ведь главная идея какова: это песня про то, как хорошему человеку плохо. Ты, Фёдор Иванович, человек не просто хороший, а, без лести скажу, великий. Так что давай-ка пой про то, как тебе плохо.

Не сразу и небыстро, но втянулся певец, поймал кураж.

А у Рахманинова тучи

Клубятся в комнате его.

Дышать я дымом не приучен,

Да и не вижу ничего.

Теперь покой мне только снится, не подведу ли нынче хор?

Как я спою царя Бориса, словлю ли мордой помидор?..

И долго ещё над Фонтанкой разносились раскаты хохота двух гениальных хулиганов.

***

До бесконечности куковать в парке я не собирался, и потому вернулся в предоставленное мне жилище, по пути раздобыв газету. Оказался «Русский инвалид», и в ожидании высочайшей аудиенции я прочел его от корки до корки. Нашел там и Сашино объявление – он с упорством, достойным лучшего применения, всё искал человека, который родится еще только через половину столетия. Вот же подсел человек на Летова! Подумав, спросил письменные принадлежности, и записал еще несколько песен. Нотами – только мелодию. Чай, Вертинский сам себе молодец, аранжировку уж как-нибудь напишет. Покончив с этим делом, попросил лакея отправить это всё в Москву Вертинскому до востребования и решил сбегать на перекур, но тут приключилось пять часов, и за мной пришли. Подумав, пошёл с гитарой.

Императрица вышла из образа сестры милосердия, и принимала меня в «штатском», то есть в платье. Кроме нее в комнате находилась незнакомая мне женщина и – сюрприз! – та самая зрительница, что не сводила с меня глаз, будучи на концерте в инвалидной коляске. Теперь она сидела в обыкновенном кресле, но рядом стоял костыль. Сложив два и два, догадался, что, скорее всего, это к ней я шел от Египетских ворот, пока меня не повинтили не в меру инициативные казаки.

– Ваше императорское величество, - поклонился я. – Анна Александровна, сударыня…