Мы из ЧК

— Закон для всех писан.

— Зако-о-оны! С такими, как ты… — Он не договорил, наклонился к столу и глухим шепотом продолжил: — Такие птички у нас на виду — тебе и не снилось! Враги чувствуют свой конец — играют ва-банк! Учти, Тимофей, нельзя ослаблять борьбу с врагами народа. И вот еще что. Это только тебе говорю. И среди партийных работников есть такие субчики, что хоть сегодня в тюрягу! За ними наш глаз нужен. Ты присмотрись к своим горкомовцам. Секретарша мне сразу не понравилась!

— Она с Буденным прошла до Львова. Руку потеряла в бою с беляками!

— Все они теперь буденновцы!

— Чему же верить, Юзеф Леопольдович? — со страхом в душе спросил Морозов: он сознавал, что Бижевич учится в центре ОГПУ, знает много больше, чем местные работники.

— Себе! Только себе и своей совести!

— А Центральному Комитету? А Сталину?

— Ты меня не провоцируй, товарищ Морозов. — Бижевич ошалело отпрянул и с присвистом выдохнул: — Здесь свидетелей не было. Ты мне ничего не говорил, а я — тебе? Ясно? Не дорос ты, Морозов, до настоящего чекиста! Как ты решил со Шварцем?..

— И все же, товарищ Бижевич, разрешите мне отправить Шварца.

— Эх ты, шляпа! Дается возможность отличиться… Ну, черт с тобой!

Бижевич ушел, с силой хлопнув дверью, оставив Морозова в тяжелом раздумье.

Юзеф Леопольдович, закончив дело в Заречье, отрапортовал бы начальству об успехе и, наверное, получил бы награду. Передав дело Шварца территориальным органам ОГПУ, мы, транспортники, теряли право на признательность за оперативность и розыск давнего преступника.

Кем стал бы Юзеф Леопольдович, если бы он не пошел в ВЧК? Мы могли представить его полотером, торговцем или слесарем. И он был бы таким, как все полотеры, продавцы или мастеровые, с их обычными человеческими слабостями. Может быть, труд поднял бы со дна его души и доброту и жалость к людям, залечил бы раны в сердце. Большая власть же над людьми, над их жизнью и смертью, над свободою и неволею делает подобных типов страшными для окружающих. Злые люди с мелкой душой быстро начинают в таких условиях верить, что они родились повелевать…

Бижевич наговорил, наверное, начальнику ДТО ОГПУ много неприятных слов, потому что Макар Алексеевич имел крупный разговор с Морозовым. Начальник отдела ОГПУ рассуждал трезво и логично:

— Не советую вам поднимать шум и вдаваться в тонкую психологию. Провокаторская морда достойна кулака большего, чем у Бижевича. Десятки лет прикидывался, подлец, честным служащим!.. Он, конечно, получил сполна. А Бижевич, насколько мне известно, хорошо зарекомендовал себя в центре. Не учитывать это — глупо!

— Но ведь он превышает полномочия, предоставленные нам законом! — попытался вставить свое Морозов. — Он же учится и должен знать кодекс.

Макар Алексеевич будто бы и не слышал его.

— Тимофей Иванович, а может быть, нам и в самом деле кончать тут с этим Шварцем?..

— Вы, Макар Алексеевич, начальник — решайте. Но закон… Что будет Бижевичу за рукоприкладство?..

Начальник ДТО ОГПУ досадливо потер лысину, пристально вглядываясь в глаза Морозову и стараясь отгадать его мысли.

— Он прикомандирован из центра…

— Я не могу работать с ним в одном отделе! — твердо сказал Тимофей Иванович.

Макар Алексеевич задумался, потом вдруг пригласил Бижевича. Тот вошел чистенький, приглаженный, но с хмурым, озабоченным лицом.

— Вот Тимофей Иванович недоволен вами.

Морозов резко встал:

— Зачем же так, Макар Алексеевич? — Обернувшись к Юзефу Леопольдовичу, раздельно добавил: — Я не намерен работать с вами!

— Ты, Тима, что, очумел? Из-за какого-то контрика поднимаешь шум до небес! — Бижевич недоуменно пожимал плечами.

— Если я соглашусь дальше вести дело Шварца вместе с вами, то я беру ответственность на себя за ваши незаконные действия…

Макар Алексеевич передернул плечами:

— Ладно, идите оба. Я подумаю!

Морозов положил на его стол бумагу:

— Вот мой рапорт. Прошу реагировать срочно! — И первым вышел за дверь. Бижевич нагнал его.

— Ну, чего ты кипятишься? Ну, погорячился. Так эту гадину убить мало!

Тимофей Иванович коротко отозвался:

— Против совести не приучен идти.

Макар Алексеевич принял соломоново решение: отстранил от ведения дела Шварца и Морозова и Бижевича — Тимофей Иванович выехал в Харьков. Вскоре мы узнали о его новом назначении.

Болезнь Светланки затянулась: пошли осложнения! И мне разрешили временно поработать в отделе ОГПУ железной дороги.

— Примите Шварца. Его вел Морозов. И заканчивайте скорее! — распорядился Макар Алексеевич. — Остались небольшие формальности…

Однако жизнь распорядилась по-своему. Никто — ни Морозов, ни Бижевич, ни Макар Алексеевич не подозревали, как ловко прикидывался простачком Шварц. Ему важно было, чтобы чекисты посчитали его лишь провокатором. Потому-то и слезы лил, быстро во всем признаваясь…

Ко мне в отделение ОГПУ пришел учащийся индустриального техникума. Белобрысый, с продолговатым лицом и светлыми глазами. На ногах поношенные сандалии, ворот вышитой украинской рубахи свободно распахнут. Руки сильные, рабочие. Но на лице виноватая, невеселая улыбка.

Я пригласил его сесть.

Он заговорил с таким выражением, будто бы окунулся в ледяную воду.

— Пожалуйста, не пишите сразу… Мне трудно… Записывают когда, путаюсь здорово.

— Ваша фамилия?

— Пашканг… Сергей Пашканг.

— Немец?

— Из колонистов… Это отец. А мама — русская. Они умерли… У вас есть время?.. История моя длинная, извините…

— Слушаю, слушаю!

Исповедь Сергея была удивительной. И в то лее время закономерной для молодого человека, воспитанного Советской властью и Ленинским комсомолом.

…— Родился я под Одессой. Наша местность населена почти сплошь немцами. Обрусели они, но жили по старым традициям: села распланировали по шнуру, аккуратные палисадники, культурные огороды, много цветов. Земля содержалась хорошо, немецкие села славились высокими урожаями. По воскресеньям, принарядившись, люди шли семьями в ближайшую кирху, а после службы пили пиво домашнего приготовления… Словом, жили строго по немецкому обычаю.

Отец мой был дворянином… Бедным дворянином — разорился в конце прошлого века. На земле работал наравне со всеми хуторянами. Отличался начитанностью, глубоким знанием земледелия.

А мать происходила из крестьянской семьи. Оба они были отзывчивыми и понимали людское горе, пользовались уважением в округе.

Я был в семье единственным сыном. И все же меня не баловали — с самого раннего детства я узнал, как добывается хлеб. У нас жила прислуга, и дом был большой, кирпичный. Имели мы и хороший выезд.