Мы из сорок первого… Воспоминания

Интересно подметить, как многое меняется со временем. Помню, в довоенное время, не дай бог, чтобы у кого-либо из солдат остался в кармане неиспользованный на стрельбище патрон! Даже отстрелянные гильзы сдавались по строгому счету. Зимой замерзшими пальцами выскребывали из под снега гильзы. Казалось, командование опасается своих солдат: вдруг они начнут стрелять не туда, куда следует. Это так характерно для довоенного времени. Тогда патроны под рукой имели только пограничники и внутренние войска, но и то велся строгий учет их. Армейские части, даже стоявшие вблизи границы, патронов и снарядов под руками не имели — они всегда находились за семью замками. В самом начале войны мой друг, лейтенант из полковой школы, бежал с бойцами в атаку, размахивая над головой пистолетом, в котором не было патронов, и таких случаев не счесть. Бывало, во время несения караульной службы в гарнизонном наряде старшина роты дрожащей рукой по пять раз пересчитывал жалкие пять патронов, выдавая их караульному только при заступлении на пост. Так было до войны! И как все изменилось.

Теперь патроны валялись навалом в карманах вместе с махоркой, никто их скрупулезно не пересчитывал, гильзы на стрельбище не подбирались и никуда не сдавались. В батарее управления патронами ведал я, получая их в полку столько, сколько находил нужным. Ящиком меньше, ящиком больше, лишь бы батарея всегда имела запас! Расписывался оптом за все. Наши автоматы ППШ валялись прямо на койках — стеллажей пока у нас не было — и, как правило, с полными дисками, а в каждом диске худо-бедно 71 патрон! И мой автомате полным диском валялся на койке.

Когда мы демобилизуемся, со временем все вернется на круги своя: в мирное время патроны валяться где попало не должны. Но сейчас времена опять изменились: теперь, в годы чеченского конфликта, не патроны без счета, а орудия, бронемашины, вертолеты и другая военная техника «валяется под ногами». Все это трудно понять старым солдатам…

И еще одно знамение того времени: старший лейтенант Бочкарев, ожидая увольнения, все чаще сказывался больным. Обычно вечером в казарме звонил телефон. Он — возле моей койки и моего рабочего стола.

Я снимал трубку:

— Батарея управления!

— Сержант, я приболел. Проведи день-два за меня занятия с батареей. Тема № 19. Только обязательно приготовь конспект, а то штаб полка планирует проверку качества занятий. Потренируй ребят получше: на днях будут стрельбы с выездом на пару дней — не подкачай!

Это стало повторяться все чаще и чаще. Свободных вечеров для задушевных бесед с Ниной с карандашом в руке становилось все меньше. Кроме того, я должен был регулярно проводить политинформацию, три раза в день водить батарею строем в столовую — это с полкилометра — да еще с песней, а по пути всегда попадался кто-либо из старших офицеров бригады, и каждый раз надо было рапортовать по Уставу.

— Бат-тарея, смир-р-но! Равнение — направо! — В это время батарея начинала печатать шаг, а я продолжал: — Товарищ майор! Батарея управления следует в столовую. Командир отделения…

— Вольно. Продолжайте движение.

— Бат-тарея, вольно!

Все это в конечном счете являлось работой и требовало постоянного нервного напряжения. Практически я весь день занимался с батареей: капитан Валич показывается все реже, а старший лейтенант Резников где-то пропадал, справедливо считая, что его время еще не пришло.

Иногда приходилось проверять, не в брюках ли легла спать батарея. Никак не искоренить фронтовую привычку многих батарейцев спать в одежде. Ходило поверье: разденешься — быть беде, а так — лежишь одетый, автомате полным диском при тебе под одеялом, если что — вскочил и готов! Однако в случае проверки дежурным офицером полка в первую очередь влетело бы мне, а уж потом — капитану Валичу.

Самым тяжелым для меня днем оставалось воскресенье: в этот день не было почты, и я не мог надеяться к вечеру получить очередную весточку из Ленинграда. Они всегда придавали силы для несения все возрастающих обязанностей. Теперь комбат Валич придумал для меня новое занятие. Дело в том, что в зиму 1945/46 года было неспокойно не только в окрестностях Котовска, но и в самом городе. По ночам раздавалась автоматная стрельба, патрули носились по городу за неопределенными лицами с оружием, крики, гам, чьи-то стоны — чего только не было. После войны много оружия оставалось на руках, и оно хотело стрелять. Мой комбат решил, что нечего мне вечера за письмами просиживать:

— Скоро сам дома будешь, — говорил он, улыбаясь, и теперь я должен был ежедневно по вечерам провожать его до городской квартиры: комбат вовсе не желал быть подстреленным накануне отъезда домой. А жил он на другом конце города и часто задерживался допоздна. Когда наступал вечер, он заходил ко мне в батарею и молча ждал, пока я накину на себя шинель и проверю оружие.

— За тобой… — Не скрывали смешки ребята.

Я оставлял кого-нибудь за себя, и мы, как влюбленная парочка, выходили в темноту спящего города. Люди ложились спать рано, а освещение городских улиц, естественно, отсутствовало.

Смех смехом, но мне вовсе было не смешно: я обязан довести комбата до его квартиры живым и невредимым. Это значит: смотри в оба, не плошай, солдат, ты четыре года провел в плену и опростоволоситься, дать маху не имеешь права!

Комбат нарушал Устав. Поскольку старшим в батарее всегда оставался я, то комбат должен был требовать одного-двух бойцов для сопровождения, но ни в коем случае не забирать из батареи меня. К сожалению, нарушений в то время хватало на каждом шагу. Комбат имел при себе личное оружие — пистолет, но против любого автомата мог считаться безоружным. Поэтому он постоянно брал у меня в батарее автомат и для себя. Так мы с ним молча шли по пустынным улицам, стараясь обходить освещенные луной участки дороги, слушали ночь и внимательно смотрели по сторонам. Это в мирное время и на своей земле!

Когда приходили, он прощался:

— Спасибо, сержант. До завтра. — И капитан исчезал в дверях, отдав мне ставший ненужным ему автомат.

— Счастливо, товарищ капитан, — отвечал я и направлялся в полк, неся теперь два автомата. Я так и не знал, где он задерживался, но в мыслях своих он давно был дома, в семье.

4

Капитан Валич уехал домой в конце января, оставив о себе добрую память. В конце февраля уехал и старший лейтенант Бочкарев. Его тоже тепло проводили. Мои ночные прогулки по городу окончились.

Из офицеров в батарее остался один Резников, которого сразу назначили командиром батареи управления, но для меня ничего не изменилось. Резников считал, что не дело комбату лично проводить занятия со взводами. Для этого предусмотрены командиры взводов, помкомвзводы и, наконец, сержантский состав. Не вина Резникова, что ни тех ни других в батарее не было. На беду оставался я в гордом одиночестве, и мне было некуда деться — только продолжать тянуть лямку и ждать демобилизации.

По правде сказать, я с удовольствием занимался с батареей вопросами привязки целей и корректировки артиллерийского огня. Мы все достаточно хорошо освоили это дело: почти у каждого за плечами десять классов. Замечаний от командования во время стрельб батарея не имела.

А полк регулярно выезжал на них за 40–60 километров от Котовска. Там мы проводили по несколько дней.

Первой всегда была наша работа: дать координаты целей, пока гаубичные батареи полка занимают огневые позиции. Это у нас получалось быстро и неплохо. Командование полка после стрельб отмечало и нашу хорошую работу. Так, с января по апрель лично я получил четыре благодарности от командования за высокое качество артиллерийской топоразведки: точно привязанные нами цели метко накрывались гаубицами полка.