Мы из сорок первого… Воспоминания

И вот она неторопливо идет ко мне, подходит, останавливается. Ничто не выдает ее волнения, как будто она хочет убедиться, что это действительно я «с того света», и поверить, что желанная встреча наконец состоялась.

Мы встретились очень просто, словно расстались вчера.

— Здравствуй, Нина… — У меня в горле комок.

— Здравствуй, Димок… — Нина с трудом сдерживает волнение и слегка касается меня плечом. Она специально надела старенькое довоенное цветастое платьице, в котором гуляла со мной весь 1939 год. Мы скромно пожали друг другу руки. Мы не обнимались и не целовались. Я не мог себе это позволить, пока Нина не узнает обо мне всё. Она тоже заняла выжидательную позицию, предоставив до поры до времени инициативу мне. Мы все понимали и обо всем договорились в письмах.

По Малому проспекту мы гуляли более трех часов. Народу на улицах не было, и я, не спеша и обстоятельно, рассказал ей все о себе — где был и что делал. Трудно мне было говорить об этом: по большому счету хвастаться нечем, но совесть моя чиста как по отношению к Родине, таки к любимой подруге. Когда я закончил свое повествование, дражайшая подруга и бесценная любовь моя не упала навзничь в беспамятстве, услышав о моей «Одиссее», как я ожидал, а спокойно, без тени малейшего огорчения, недовольства или разочарования, произнесла:

— Чего в жизни не бывает! Не переживай, мой Димок, — все образуется. Мы с тобой теперь вместе, а это — главное… — Как у нее все просто! Словно я не о жизни своей горемычной рассказывал, а о новой кинокартине.

Дело шло к вечеру, и мы побрели ко мне. Мама давно ушла на дежурство. До войны наша квартира состояла из трех комнат — гостиной, спальной и детской. Две первые за войну потеряны — маму «уплотнили», и она теперь жила в детской комнате, бывшей моей, площадью около 15 квадратных метров.

Придя домой, я почему-то захотел умыться с дороги, не додумавшись до этого ранее, а может, времени не нашел? Принес тазик с водой, снял запыленную гимнастерку и, оставшись в нижней рубахе подозрительно-серого цвета, с наслаждением вымыл лицо, шею и руки. Спешить больше некуда — я дома.

Когда я привел себя в порядок, случилось то, что и должно было случиться: мы не смогли далее выдерживать «дипломатические фокусы» друг друга и бросились в объятия с первым в жизни поцелуем.

Мы окончательно поняли: ничто не сможет нас разлучить — только смерть. До самой темноты мы просидели рядышком, продолжая прерванный разговор. Я вскипятил воды, и мы «размочили» мой сухой паек, хотя нам обоим было не до еды. Нахлынувшие чувства переполняли нас. Нам так хорошо вместе после стольких лет разлуки и полной неизвестности друг о друге. Посмотрев на часы, я вымолвил:

— Ниночка! Тебе пора домой — папа с мамой будут волноваться.

Я старался оставаться джентльменом, но она парировала без колебания:

— Я домой не пойду. — А понимать это надо было совсем по-другому, например: «Я твоя жена. Куда ты меня гонишь?»

— А что подумают родители? — Не сдавался я.

— Мама знает, что я останусь у тебя.

Вот это да: мама знает раньше меня — все уже оговорено в высших инстанциях! Этого я никак не ожидал, зная родителей Нины. Что я мог ответить на это? Могли я возражать? В этом вся была моя Нинуля, любящая и решительная. Утром я проводил ведомой. Так мы начали совместную жизнь, дорога к которой оказалась бесконечно далекой и не единожды могла оборваться навсегда.

От Гузена до Ленинграда около 4000 км, но дело не только в расстоянии. Несомненно, это любовь моей Ниночки каждый раз невидимой рукой Господней возвращала меня к жизни. Если бы не Нина, трудно сказать, как могла сложиться моя непутевая жизнь. Все, что я когда-то сделал или чего-то добился в жизни, — пусть не так и много — было сделано только ради нее. Если бы не она, то не знаю, кем бы я стал, где бы находился, что бы делал? Она всю жизнь была для меня путеводной звездой и единственной радостью. Это — факт.

Кончался май 1946 года, и мирная жизнь для нас с Ниночкой вступала в свои права.

Послесловие

Победное окончание войны и разгром гитлеризма принесли радость далеко не всем советским гражданам, побывавшим на «той» стороне. Большинство военнопленных, из числа находившихся в шталагах и рабочих командах, получило сроки — по десять лет в системе ГУЛАГа за измену родине [70] . Это оказалось для всех страшным прозрением, причем бывшие офицеры пострадали в наибольшей степени.

70

Бывшие военнопленные реабилитированы только Указом Президента РФ в январе 1995 года. — Примеч. автора.

Гражданские лица, угнанные оккупантами в Германию, в том числе и дети, после войны всю жизнь жили с клеймом человека «второго сорта», ущемлялись в правах при прописке, устройстве на работу или учебу и молчали, боясь говорить о себе.

Только нас, бывших узников фашистских концлагерей — лагерей уничтожения, пощадил Вождь. Послевоенные репрессии за редким исключением нас не коснулись — эта горькая чаша нас миновала [71] .

Вернувшись в Ленинград в конце мая, я уже 11 июня был восстановлен в числе студентов Ленинградского института инженеров водного транспорта, откуда призывался в ряды РККА. В 1952 году с отличием закончил институт и по распределению был оставлен в Ленинграде, проработав 26 лет на государственном предприятии «Волго-Балтийский водный путь имени В. И. Ленина». Причем последние 15 лет перед выходом на пенсию — начальником конструкторского бюро и главным конструктором одновременно. В гражданских правах никогда не ущемлялся, только самую малость, к чему давно привык и не обращал внимания. Со временем мне было присвоено офицерское звание старший лейтенант-инженер Военно-морского флота, меня приняли в партию, я прошел засекречивание и ряд лет проработал заместителем секретаря партийного бюро названного выше Управления. Все это дает основание отнести меня к числу «благополучных» сограждан, кого не коснулись прямые репрессии.

71

К сожалению, тут автор ошибается: никакой статистики нет, но репрессии в некаллоборантской репатриантской среде не были редкостью. См.: Полян П. М. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. М., 2002.

А были неприятные моменты? Да, были.

В процессе репатриации из американской зоны оккупации Австрии, а также за период послевоенной службы в армии ни одного обидного слова в свой адрес не слышал, но в бытность студентом второго курса, впервые ощутил шаткость своего положения. Как-то вечером, возвращаясь из института домой, приметил у подъезда ожидавшую меня легковушку, как выяснилось, принадлежавшую Большому дому. Водитель вежливо предложил мне зайти домой, поесть и с паспортом спуститься вниз, после чего он отвезет меня на Литейный, 4, для беседы.

Беседа протекала всю ночь. Ни о каком рукоприкладстве не было и речи. Полагаю, что это допускалось только в отношении тех, участь которых заранее предрешена. Меня, видимо, лишать свободы не намеревались, а потому беседа велась в достаточно корректной форме. Единственно, запало в память, сколь упорно вынуждали меня сознаться в тех грехах по отношению к Родине, которых я ни в плену, а тем более в концлагерях не совершал.

Утром меня отпустили в институт на занятия. Паспорт оставили у себя и сказали, что вечером ждут для продолжения разговора. Машину за мной вышлют.

Так продолжалось около недели, и я был прилично измотан.

В итоге нервы не выдержали, и я сорвался. Вежливую форму беседы оборвал и резко нагрубил майору НКВД, применив нецензурные выражения: «Хватит пугать! Гитлер четыре года пугал. Мы и так пуганые. Считаете нужным — кончайте к… матери!» Видно, этого только и не хватало. Майору брань показалась убедительной, и больше меня не дергали.

Находясь в концлагере, мало кто из нас верил в то, что переживем этот ужас и вернемся живыми домой. Мы адресами не обменивались, а фамилии у многих были вымышленные. Все делалось для того, чтобы никто и никогда не узнал о нашем позоре — что мы погибли в плену. Вот почему за 50 послевоенных лет нам не удалось разыскать друзей по несчастью. Так, лично я после войны совершенно случайно повстречал на улице только двоих ленинградцев из Гузена — Кузьмина Л. П. и Андрюшина К. Г., о которых упоминалось выше, и связей с ними я не порывал.