Мы над собой не властны

К концу занятия он поймал себя на том, что не помнит, о чем только что шла речь, какую мысль он собирался изложить и вообще какую книгу они обсуждают. Обернулся к доске, но и там не нашел подсказки, только одно подчеркнутое слово: «Эмпатия». Должно быть, он сам его и написал. Незаметно бросил взгляд на переднюю парту: Кафка, «Превращение». В голове мелькнуло: «Альцгеймер», и его охватил ужас. Ему всего тридцать четыре!

Спокойно, вдох-выдох. Надо успокоиться. Знает он «Превращение». И ребят этих знает: вот Ник Инделикато, и Томми Долтон, вот Марвин Нери, вот Брендан Кинг, а вот Кармине Приоре — дрыхнет, как всегда. Он резко хлопнул ладонью по столу — мальчишка так и дернулся.

А он сам — Коннелл Лири. Для друзей — Коник, для учеников — мистер Лири. И останется для них мистером Лири, когда им самим стукнет сорок и у них будут собственные дети.

Он попытался стряхнуть оцепенение, но в голове оставалась дурная, точно спьяну, пустота. Страх усилился. Это не сон! Вполне реальный кабинет, общий с коллегой, преподавателем истории, на стенах карты Древнего мира и современные, портреты Шекспира и Томаса Джефферсона, репродукция в рамке — Давид, «Смерть Сократа». Пауза все длилась, напряжение нарастало, ученики оживились и начали перешептываться.

— Тихо! — рявкнул он. — Тишина!

Услышал свой голос будто со стороны — совсем не в его стиле, больше похоже на косных напыщенных учителей из кинофильмов. Нужно срочно что-то делать, если он хочет сохранить дисциплину.

Коннелл подошел к отцовскому письменному столу:

— Я готов ждать хоть весь день, пока вы надумаете учиться всерьез.

Еще одна пауза — долгая и безрезультатная.

— Сейчас мы проведем эксперимент. Возьмем дело образования в собственные руки. Объясните мне материал сегодняшнего занятия, словно я понарошку его не знаю. Пусть кто-нибудь выйдет к доске и будет за преподавателя.

Раздался преувеличенно громкий стон.

— Не нравится — можно устроить внеочередную контрольную, — отрезал Коннелл.

Ропот стал громче.

Он выбрал ученика с задней парты — Джастина Никса, мальчишку с круглым добродушным лицом и великолепным пренебрежением к грамматическим условностям английского языка. Джастин под общий хохот ткнул себя пальцем в грудь и завертел головой, будто думал, что позади него еще кто-то сидит.

— Ладно, иду, мистер Лири! — Джастин встал и, высоко задирая ноги, прошествовал к доске. — Так, ребята, я буду мистер Лири!

Коннелл вручил Джастину кусочек мела:

— Приступайте! Что нам известно? И что нужно выяснить?

Он рухнул на стул. В комнате, набитой разморенными от жары студентами, было душно как в парилке. Голос Джастина доносился приглушенно, словно со дна бассейна.

Джастин не говорил о «Превращении». Он пародировал, как мистер Лири стоит у доски, поправляет очки и трет себе макушку. И ведь как точно подметил, поганец! Через минуту этой пантомимы Коннеллу стало легче дышать. Мальчишки с интересом ждали его реакции.

— Спасибо, ты мне очень помог, — сказал Коннелл, стараясь говорить иронично.

Не надо им знать, что так и есть на самом деле.

— Я думаю, это выступление было крайне поучительным для всех. Похлопаем!

Разразился гром аплодисментов, с улюлюканьем и маханием руками — мальчишки выпускали накопившуюся энергию. Коннелл вызвал к доске другого, затем третьего. Оба что-то сказали о книге. Затем Коннелл встал, стараясь чувствовать себя посвежевшим и полностью владеющим собой.

— А теперь подумайте-ка вот о чем, — начал он. — Едва открылась дверь, как родители Грегора, увидев гигантского жука, мгновенно признали своего сына. Никому из вас это не показалось странным? Почему они не бросились искать Грегора где-нибудь в шкафу? Не посмотрели в окно — вдруг он выпрыгнул и сломал себе ногу? Почему они сразу предположили, что он превратился... Тревор, во что он превратился, напомни?

— В таракана, — сказал Тревор.

— Мы же уже обсуждали этот вопрос. В оригинале Кафка называет своего персонажа немецким словом, которое можно скорее перевести как «насекомое». В конце рассказа служанка называет его вполне конкретным насекомым. Джастин, раз уж ты так хорошо начал?

— Навозным жуком, — ответил Джастин.

— Замечательно! Навозным жуком. Который, как мы с вами уже выяснили, питается фекалиями.

Над аудиторией вновь пронесся стон. Коннелл был словно в каком-то помрачении. Он действовал практически бессознательно, уверенный, что сумеет довести начатое до конца. Столько раз уже разбирал с классом тексты, что сейчас вполне способен провести разбор без запинки, хотя внутри все клокочет от страха.

— Еще одно унижение для Грегора. И все же как мы объясним, что родители с первого взгляда понимают: этот навозный жук — их сын? Возможно, им не так уж трудно воспринимать своего сына как насекомое? Быть может, они давно уже не смотрят на него как на человека? Он обеспечивает их всем необходимым, служит для них опорой. Возможно, с их точки зрения, его душа наконец-то обрела подобающее ей тело.

Прозвенел звонок. Напомнив студентам прочесть заданные тексты, Коннелл собрал вещи. Он, не поднимая головы, чувствовал, что несколько человек задержались возле его стола. Дэнни Бурбано... И Джастин. Дэнни всегда задерживался после занятия — стеснялся говорить при всех, а прочитанное обсудить хотелось. Коннелл обычно соглашался с ним побеседовать отдельно.

— Дэнни, сегодня не могу, — бросил он на ходу. — Завтра расскажешь.

И всей кожей ощутил обиду Дэнни. Нельзя так резко, но сейчас ему было необходимо вырваться отсюда. Джастин побежал за ним:

— Вы на меня сердитесь?

— На тебя?! За что?

— Ну, что передразнивал.

— Ни на кого я не сержусь. Все хорошо.

Не дав мальчику времени ответить, Коннелл промчался по коридору и начал спускаться по лестнице. Глянул вверх — Джастин смотрел ему вслед. Коннелл представил себе, как это выглядело со стороны: удрал как ошпаренный.

На улице он пустился рысью. Проскочил переход, когда светофор уже переключался на красный, и бежал до самого парка, что тянется вдоль набережной Гудзона. Там рухнул на скамейку, еле переводя дух. Рубашка промокла насквозь от пота. Коннелл со школы так не бегал. Он судорожно хватал ртом пахнувший рекой воздух, стараясь сосредоточиться на ощущении солнечных лучей, греющих ему шею. Гудок буксира на реке напомнил ему голос лягушки-быка, навевая какое-то смутно определимое, но очень знакомое чувство. Коннелл рассматривал легкую дымку в воздухе, медленно плывущие лодки, силуэты небоскребов на том берегу и думал о том, что люди испокон веков селились у воды.

Похожие минуты забывчивости случались и раньше. Однажды, стоя в предрассветных сумерках на кухне, он выдернул мобильник жены из розетки, подключил на его место свой и вдруг, держа устройство в руке, понял, что не может вспомнить его название. Он уткнулся лбом в микроволновку, мысленно продираясь сквозь густой туман афазии. Прошло не меньше минуты, и тогда ему стало по-настоящему страшно. Нечто похожее он испытал, когда отлежал руку во сне и проснулся с криком, дрожа и встряхивая бессильно повисшую кисть в уверенности, что больше не сможет ею владеть, пока не восстановилось кровообращение и медленно, болезненно не вернулась чувствительность. Почему-то смутно вспоминался обрывок стихотворной строки: «...ежевика, ежевика, ежевика», — затем в памяти всплыло название стихотворения, «Размышления в Лагунитас», и только потом со смесью облегчения и страха он понял: так и называется модель устройства у него в руке: BlackBerry, ежевика; подсознание раньше сознательного разума отыскало нужное слово, и возможно, это предвестник того, что его ждет в будущем.