Мы над собой не властны

Ближе к концу выступления толпа поредела, и музыканты заметно расслабились. Они кивали кому-то из публики, кое с кем даже обменивались репликами. Перерывы между номерами стали дольше. Чувствовалось, что сейчас будут играть совсем другой джаз, требующий неспешной подготовки.

Ближе к четырем часам на банкетках позади Коннелла стала рассаживаться публика. На сцену вышли новые музыканты. Официантка несколько раз подливала колу в стакан. Казалось, ночь полна возможностей. Время — его союзник; он может стать кем только пожелает.

Дом и спящие родители остались где-то далеко, на другом конце света. Коннелл мысленно присоединился к обществу деятельных людей, умеющих ценить жизнь во всей ее полноте. Вот с кого надо брать пример!

В пять официантка начала расставлять на длинном столе у входа подносы с закусками. Два-три человека направились в ту сторону.

— Это нам? — спросил он официантку.

— Всем желающим.

С ума сойти! Мало того что ему разрешили провести здесь всю ночь, так еще и завтраком накормят. Еда была не особо роскошная, но от неожиданности показалась настоящим пиром.

Коннелл набрал на тарелку булочек с маслом, положил омлет и налил в стакан апельсинового сока, предвкушая маленький ритуал: как он пропустит на освободившееся место следующего в очереди, как они обменяются азартными взглядами... Но стоявший за ним парень просто взял булочку и вернулся за столик, а больше никто и не подошел. Коннелл постоял смущенно, притворяясь, будто выбирает, что еще взять, и, не поднимая головы, поплелся к своему месту.

Домой он вернулся в семь утра. Мама спала, уронив голову на кухонный стол. Рядом стояли жестянки с печеньем, а на полу белела сахарная пудра. Накануне вечером они с мамой собирались испечь печенье к Рождеству — была у них такая семейная традиция. А он и забыл совсем: днем пошел куда-то с друзьями, потом домой так и не вернулся.

Коннелл пересчитал жестянки: мама напекла столько же, сколько обычно. Приподняв вощеную бумагу, Коннелл увидел, что часть печений не посыпаны пудрой, другие вышли кривыми и кособокими.

Мама сгорбилась, сидя на стуле, — потом наверняка спина будет болеть.

Коннелл тронул ее за плечо:

— Мам! Ложись в постель нормально.

Она проснулась не сразу, а проснувшись, медленно пошла к лестнице. На пороге обернулась.

— Я больше никогда не буду тебя дожидаться по вечерам, — сказала мама спокойно, и у Коннелла сердце сделало перебой. — Не буду волноваться, если ты не звонишь. Вообще не буду о тебе беспокоиться, обещаю. Ты свободен.

Коннелл забрел в родительскую ванную. Здесь запах лавандового мыла преобладал над запахом тефтелек. По случаю рождественского утра радиоприемники в спальне и в кухне были настроены на одну и ту же христианскую радиостанцию, словно мама не могла обойтись без рождественских песен даже ненадолго, чтобы переодеться.

Папа обмазался кремом для бритья в невероятном количестве и достал из пакетика синий пластиковый бритвенный станок — такими и самый ловкий человек запросто может порезаться. Коннелл посмотрел, как он неуклюже, наугад проводит по щеке пыточным инструментом, потом не выдержал и сбежал, пока не началось кровопролитие.

В кухне мама проверяла, готова ли индейка в духовке.

— Папа мне сообщил, что он, оказывается, терпеть не может Рождество и никогда его не любил, а я вечно наготовлю целую гору и развожу лишнюю суматоху. — Она полила индейку соком, и брызнувшие мимо капли зашипели на раскаленных стенках духовки. — Как по-твоему, я много лишнего приготовила?

По всей кухне стояли подносы с разными вкусностями, лежали аккуратно свернутые салфетки, сверкало столовое серебро и чисто вымытый хрусталь, высились горками подарки, которые мама в одиночку завернула в красивую бумагу, и печенье, которое мама испекла, тоже в одиночестве.

— По-моему, ничего лишнего.

— Я стараюсь устроить праздник, потому что трудно будет все равно, что бы я ни делала. Нужно иногда обмануть саму себя.

Коннелл не представлял, как она выдерживает отцовские безумные выкрутасы. Сам Коннелл даже находиться с ним в одной комнате не мог. Отец страшно грубил и мучил маму, а скажешь ему — все отрицал как маленький. Требовал, чтобы она чуть что бежала к нему, и ничем не показывал благодарности.

Отец спустился в кухню — все лицо облеплено окровавленными кусочками бумажного полотенца, словно давлеными комарами.

— Может, тебе другой бритвой пользоваться? — спросил Коннелл. — От этих лезвий ты весь порезанный.

— Нормальная у меня бритва.

— Попробуй безопасную, «Мах-три».

— У меня абсолютно нормальная бритва, — проговорил отец сквозь зубы, зло сжимая кулаки.

— Или электрическую.

— Что вы все ко мне цепляетесь?

— Он не цепляется, — заступилась мама. — Он хочет тебе помочь.

— Не надо мне помогать. Я и сам отлично справляюсь.

— Ты слишком много крема мажешь, — сказал Коннелл.

— Неблагодарный сопляк!

— Эдмунд!

Коннелл ушел к себе. Мама заглянула к нему:

— Ты просто люби своего отца, больше ничего не нужно.

— Я люблю, — вздохнул Коннелл. — Я понимаю.

— Через двадцать лет эти ваши ссоры не будут иметь никакого значения.

— Знаю-знаю, — перебил Коннелл. — И мне не приходится терпеть сотой доли того, что вытерпела ты, я в курсе.

Мама помолчала, словно обдумывая его слова. Обычно она за словом в карман не лезла, а тут что-то призадумалась. Лучше бы уж орала на него, как раньше.

— Подумай хорошенько: каким человеком ты хочешь стать? Больше я ничего не скажу. Ты приготовил папе подарок на Рождество?

Коннелл отвел глаза.

— Вот, держи. — Мама протянула ему пару двадцаток.

— Это зачем?

— Сходи купи ему электробритву, раз уж так заботишься.

Наутро после Рождества Коннелл услышал, как отец бреется подаренной бритвой. Спустившись в кухню, отец держал в руках одноразовый станочек «Бик».

— Между прочим, сегодня я не порезался!

— Здорово, — сказал Коннелл. — И как тебе электробритва?

— Я ею не пользовался.

— А я слышал, как она гудела.

— Ничего ты не слышал! — рассердился отец.

— Слышал!

— Сам не знаешь, что говоришь! — Отец махнул станком. — Вот чем я брился!

— Да слышал я.

Мама тяжело вздохнула и вдруг рявкнула на Коннелла:

— Не доводи отца!

— Ладно-ладно. — Коннелл достал из морозильника лед. — Нет, слушайте, ну маразм же!

— Коннелл! — сказала мама.

— Ну я же слышал! Почему он спорит? Пап, зачем ты споришь? Глупость какая-то!