Мы одной крови — ты и я!

— Ничего, до свадьбы все заживет, — говорил молодой очкастый доктор, но лицо его было озабоченным.

Пока он мыл в ванной руки, я, на правах докторского детища и почти коллеги, расспрашивал, что с Геркой.

— Не нравится мне его состояние, — серьезно сказал врач. — Все ушибы и ссадины и даже то, что он головой ударился довольно сильно, — это полбеды. У него рвоты нет, резкой головной боли тоже — значит, обошлось без сотрясения мозга. Ну, полежал бы два-три дня, потом ходил бы разукрашенный, как индеец, только и всего. А тут почему-то резкая слабость, бледность, почти коллапс… не пойму, в чем дело. Нервный шок, что ли?

Я подтвердил, что нервный шок наверняка есть, и вкратце обрисовал, как было дело; доктор чертыхался сквозь зубы, слушая мой рассказ. Но меня заботило еще другое, и я сказал доктору о своем подозрении насчет туберкулеза.

Доктор неопределенно пожал плечами.

— Не исключено… Анализ у него действительно соответствующий, а я не так уж внимательно прослушивал легкие. Но это все равно не объясняет его теперешнего состояния.

— А если травма разрушила уже измененную легочную ткань, если там… ну… разрыв, внутреннее кровоизлияние? — предположил я, чувствуя противное посасывание под ложечкой.

— Ну-ну! — чуточку покровительственно возразил доктор. — Сразу видно, что никто из ваших родителей не был фтизиатром. Внутреннее легочное кровоизлияние создало бы пневмоторакс, а клиническая картина пневмоторакса слишком характерна, ошибиться невозможно. Мальчик лежит спокойно, на острые боли не жалуется, дышит без затруднений… Впрочем, я его сейчас еще послушаю, только сбегаю вниз, позвоню.

Из соседней комнаты слышались всхлипывания и причитания Татьяны — она появилась, пока я бегал за Мурчиком, — и ровный голос Лидии Ивановны, что-то говорившей Пестрякову. Иван Иванович и Соколов уже ушли. Бабка куда-то исчезла — я ее не видал с той минуты, когда мы с Геркой ворвались в кухню и она попятилась от окна, держа сковородку в руке, — и никто о ней вроде не поминал, а может, просто я не слыхал, не до того было. Сейчас меня все же заинтересовало, куда она делась, и когда Пестряков появился на пороге, я его невежливо спросил:

— А бабка-то ваша куда исчезла?

Лицо у Пестрякова было скорбное и постное, и весь он стал какой-то несчастненький, вроде пришибленный, даже будто ссохся немного. Но я не верил ему и не сочувствовал ничуть. Мне казалось, что он не столько Герку жалеет, сколько себя, что такой вот скандал в доме произошел, да еще при парторге, и теперь неприятностей не оберешься. И насчет бабки он ответил в таком духе, что я с трудом удержался от… ну, от физического воздействия, что ли.

— Ушла она… ушла помолиться за его здоровье! — Он кивнул на Герку. Переживает она очень. Хоть он ей и грубиянил с первого дня, но все же внук родной.

Лидия Ивановна вышла вслед за ним из комнаты. Она была высокая, русоволосая, румяная, очень спокойная с виду молодая женщина, но этот визит и ей дорого, видать, обошелся. На скулах у нее проступили багровые пятна, и голос слегка срывался.

— Я не верю, что вы всего этого не понимаете, Петр Васильевич! — гневно сказала она. — Вы мне говорите неправду, не знаю даже, с какой целью!

— Какая ж у меня может быть цель, сами посудите! — приниженно и заискивающе ответил Пестряков, но мне в его тоне почудилась скрытая насмешка. — Неприятность такая, голову я потерял, может, чего и не понимаю, потом разберусь. Вы уж не досадуйте на меня, человек я простой, рабочий…

Лидия Ивановна ничего не ответила и ушла. Меня тоже замутило от этого елейно-лицемерного тона. Я посмотрел на Герку и увидел, что глаза у него полуоткрыты, а по лицу пробегают словно легкие судороги: он, видно, слышал разговор. Я подошел к нему, он слабо пошевелил пальцем, подманивая меня поближе, и, когда я нагнулся, прошептал мне на ухо:

— Мурчик… правда… жив?

— Жив, честное слово, жив! И врач у него был, сказал, что он скоро встанет. Как ему будет получше, я принесу его тебе показать! — горячо убеждал я Герку.

Вдруг я увидел, что зрачки у Герки слегка расширились и по лицу опять пробежала судорога. Я обернулся: за мной стоял Пестряков и сладенько улыбался Герке.

— Ничего, ничего, ты это… отлеживайся. Урок тебе будет наперед, чтобы не баловал, родителей слушался. Они тебе добра желают, а ты от них по чужим людям бегаешь, на тварь поганую сменять готов, вот и достукался, теперь зато умнее будешь…

Я как-то сначала растерялся, прямо остолбенел, слушая всю, эту елейную, бессмысленно-жестокую болтовню. Я даже не заметил, как вернулся доктор, а вернулся он как раз вовремя…

Слушая слова отца, Герка сначала мучительно морщился и судорожно вздыхал, а когда тот сказал про Мурчика «тварь поганая», он рванулся, пытаясь встать, но тут же упал обратно и будто стал давиться чем-то. Глаза у него помутнели, а в горле забулькало и изо рта поползла густая алая кровь. Доктор кинулся к нему.

— Анна Наумовна, адреналин у нас есть? Быстренько! — говорил он сестре. Марлевую салфетку дайте! — Он приложил салфетку к подбородку Герки, она сразу набухла кровью. — Льду дайте, хозяева!.. Что, льду нет? Толково!

— Валерка, на тебе ключ, принеси льду из моего холодильника, — сказал я.

Дальше я чуть не силой выталкивал Пестряковых из комнаты. Татьяна все порывалась к Герке и выла:

— Дайте ж я хоть поцелую его, родненького, перед смертью!

А Пестряков бессмысленно бубнил:

— Приглядеть… имею полное право приглядеть…

Может, он и вправду думал, что чужих людей нельзя оставлять в комнате без присмотра — так, по крайней мере, объяснила мне потом его слова Ксения Павловна.

Как только унялось кровотечение, Герка слабо поманил меня пальцем.

— Нельзя тебе говорить! — строго сказал доктор.

Но Герка еле слышно, одними губами, прошелестел:

— Заберите меня отсюда… скорее!..

Глава пятнадцатая

Вода в сосуде прозрачна; вода в море темна.

Рабиндранат Тагор

Скрывая истину от друзей кому ты откроешься?

Козьма Прутков

История Герки и Мурчика заняла у меня много времени и места, но это потому, что до сих пор она меня мучит и терзает. И вдобавок мне кажется, что все неудачи и несчастья начались после этого дня. Конечно, кажется, потому что на самом-то деле и раньше никаких особых удач не наблюдалось, и на быстрый успех рассчитывать было, в сущности, смешно: к телепатии отношение пока очень сложное, а тут еще припуталась другая «роковая» проблема — могут ли животные мыслить?

Все-таки любопытно устроена человеческая психика — средняя, усредненная, что ли. Совсем я не хочу выдавать себя за представителя духовной элиты, но вот чего у меня нет — это исконного, прямо-таки зоологического высокомерия и претензий на исключительность, которые характеризуют вид Homo sapiens. Может, это присуще не только человеку, а вообще любой цивилизации (все же, я надеюсь, лишь до определенного уровня развития!), но смотрите, до чего упорно и отчаянно цепляется человечество за иллюзию своей исключительности! Нет, не то слово, пожалуй. Исключительность — это бы еще полбеды, в этом есть какая-то истина: ведь любое проявление жизни по сути своей неповторимо, и чем оно сложнее, тем это очевиднее, — нет двух абсолютно одинаковых сосен, синиц, сусликов, собак, селезней, стариков, солдат, сестер (даже если они близнецы), сумерек, снегопадов, — ничего вообще нет полностью одинакового, даже если сходство очень велико. Но тут речь идет об исключительности в смысле центрального, главного, командного положения, которое якобы предназначено человечеству неизвестно когда и кем (раньше хоть считалось, что богом, а теперь уж и вовсе непонятно, на чем держится это почти инстинктивное представление). Поэтому человечество с громадным трудом согласилось, что Земля — не центр Вселенной и что Солнце вокруг нее не ходит, а дело обстоит совсем наоборот.