Мы в город Изумрудный...

Воронопугайлов насмерть вцепился в ножку стола, его оторвали, тогда он схватился за ковёр, и его выволокли из кабинета вместе с ковром. Однако некоторое время доносилось ещё: «Я убил! Меня вяжите! Показания сдаю!»

— Каков шельма! — чуть ли не с восторгом вскричал Гуамокий. — В пятом убийстве уже признаётся… Нет, в рекруты его, в службу, с ружьём в охранении постоит, может, хоть мозгов наберётся. А старуху не он убивал, не он.

Опомнившийся к тому времени Дровосечников весь задрожал, как будто пронзённый.

— Так… кто же тогда… убил?.. — спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом.

Филинов даже отшатнулся на спинку стула, словно был крайне изумлен вопросом.

— Как кто убил?.. — повторил он, точно не веря ушам своим, — Да вы убили, Дровосечников! Вы и убили-с… — прибавил совершенно убежденным голосом. — А потом под колымагу и пристроили.

Кокусов страшно закашлялся и вытаращил глаза. Дровосечников вскочил со стула, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.

— Это не я убил, — прошептал он, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления. — Не мог я убить. Это вы… к фамилии моей привязались… Дровосечников, мол, так, значит, и убил топором… прямо обухом в темя…

— А откуда вам известно, что её обухом в темя ударили? — тихо и очень строго прошептал Гуамокий.

Оглушительное молчание воцарилось в кабинете, и длилось даже до странности долго, минут с десять. Перепуганный Кокусов с неописуемым выражением смотрел на молчащего Дровосечникова, ожидая, видимо, что тот прямо сейчас заговорит и выскажет полное и понятное оправдание, и всё обернётся не более чем глупой шуткой. Но Дровосечников молчал.

— Это вы-с, вы-с, и некому больше-с, — убеждённо повторил Гуамокий. — Придумали себе теорийку подходящую, для оправдания мерзости своего поступка, да и преступили заповедь. Жевун, мол, вы дрожащий или право имеете?.. Необыкновенным человеком себя почитаете, коему намного больше позволено… Нет-с, не так: который сам себе волен многое позволять. А на деле-то одна лишь жажда обогащения вышла. Вы ведь, верно, финансовые свои затруднения поправить надеялись, да? А, преступив, кровушки-то и испугались, дрогнули душой, потому как обычная у вас душа оказалась, подленькая и трусливая. Топором по темечку смелости хватило, а в старухином барахлишке подробнее поискать… Или не побрезговали? Что вы у неё взяли?! Что-то же ведь взяли, не правда ли? Дровосечников только бессильно покачал головой, не поднимая глаз от пола.

— Вот что ещё мне покоя не даёт-с, — продолжил чуть погодя Гуамокий Каритофилаксиевич. — За каким бесом вам придумалось колымагу эту бесполезную опрокидывать? Кто же таким глупым манером следствие с следу сбивает?.. Как дитё малое, право слово.

— Я не сбивал след, — упрямо, но уже без прежнего напора произнёс Дровосечников. — Её бурей опрокинуло.

— Бурей, — повторил Гуамокий. — Не было бури-то. А вот рабочие были. Дом они красили голубой краской именно в тот день. И вы, старухино тело вытаскивая, в этой краске изволили свой сюртук измарать. От крови старухиной убереглись, а краску-то и не заметили-с. Вам не видно, а мне видно очень отчётливо, вон на левом локте как есть голубое пятнышко точно такого же колера. Вот ей же богу, лучше бы вы, Дровосечников, в своей лесной академии продолжали учиться, и вам и нам больше пользы от того произойти бы со временем могло. А теперь законопатят вас лет на десять в подземный острог руду копать, да и сгинете там от чахотки. Ну, скажите же что-нибудь, довольно молчать!

Дровосечников поднял голову, посмотрел на следователя уже другим, смирившимся взглядом, и сказал тихо, но отчётливо:

— Да, вы правы, это я убил старуху-колдунщицу топором, и ограбил.

— Не стали излишне запираться, вот и дело! — обрадовался Гуамокий. — А ведь я знал, знал!

Кокусов, бледный до синевы, поднялся неловко на ослабевших ногах, хотел было что-то произнести, но не нашёлся с нужными словами, махнул рукой и убрёл за дверь с видом человека, внезапно напрочь разочаровавшегося во всём людском роде.

— Ну и лучше-с, — довольно заметил Гуамокий. — Нам чужие уши теперь не надобны-с.

Он подошёл к двери, прикрыл её и провернул в скважине ключ.

«Для какой нужды он дверь запер? — как бы сквозь сон подумал Дровосечников. — Ведь не бить же он меня сейчас собирается… За что же меня теперь бить, коли я уже во всём сам признался… С колымагой-то глупо как получилось. Оставить следовало старуху в квартире, там, где смерть её настигла. Да ведь испугался я. Не за себя, видит бог, за Элечку. Как представил, что она, от обморока очнувшись, тётку свою аспидную в этаком кровавом виде обнаружит, так сразу и придумал утащить тело подальше. Тут и попалась на глаза эта колымага проклятая… Элечка меня простит со временем, она жалостливая, она поймёт, а что остальные думают, мне не важно. Важно, что у неё теперь всё будет хорошо. Она, верно, уж далеко уехала. Ну и ладно, ну и правильно. Зато никто её, сироту, притеснять больше не станет, жизнь никто не заест. Свободна она ныне. И денег моих ей на первое время хватит, а там и в компаньонки к какой-нибудь приличной даме устроится. Она девушка работящая, не пропадёт. Какое счастье, что сумел я избавить её от кровопивицы мерзкой».

Без страха смотрел он на приближающегося следователя, навсегда для себя решив, что запираться больше не будет и расскажет всё с полной откровенностию… Он и представить себе не мог, какое потрясение ожидает его в ближайшую же минуту, потрясение намного более сильное и ужасное, чем то, когда он бездумно, с одним лишь желанием защитить бедную девушку от злобной старухи, схватил некстати подвернувшийся топор.

Гуамокий Каритофилаксиевич воровато, совершенно по-птичьи оглянулся на запертую дверь, потом приблизил своё лицо к лицу Дровосечникова и спросил пугающим шёпотом:

— Куда туфельки мои дел, скубент? Неужто Эльке отдал? Там одного токмо серебра на тыщу рублёв будет…

Лицо Гуамокия вдруг расплылось, как обычно расплываются на плохой бумаге дешёвые чернила, если попадёт на них вода; оно потекло вниз, — и вдруг Дровосечников обнаружил перед собой старуху-колдунщицу, живую и почти невредимую. Чёрные глаза сверкали неугасимой злобой, беззубый рот жил отдельной от лица жизнью, пряди редких седых волос неопрятно свисали по обе стороны головы… Гингемия Ивановна, воскреснув непостижимым образом, тянула к нему скрюченные подагрические руки и шипела по-змеиному:

— Куда туфельки дел? Куда дел?! Признавайся, убивец!

Спасения от ведьмы не было совершенно. Дровосечников в ужасе пошарил руками за спиной, никакого топора, разумеется, не обнаружил — да и откуда бы там взяться топору? — и провалился в спасительное беспамятство.

Находчивый маляр

(«Волшебник Изумрудного города» — А. М. Волков, «Приключения Тома Сойера» — Марк Твен)

Утро сияло. Деревья стояли в цвету и наполняли воздух ароматом. Всё вокруг радовалось, радость была на каждом лице, каждый двигался упруго и бодро.

Том вышел на улицу с ведром краски и кистью в руках. Он окинул взглядом выстроившихся перед домом деревянных солдат, и радость его померкла. Тоска воцарилась в его свободной и противящейся любому принуждению душе. Десять здоровенных дуболомов, которых нужно не только выкрасить со всех сторон с ног до головы, но ещё и сделать это аккуратно… Титанический, невыполнимый труд! Жизнь показалась Тому каторгой, существование — адской мукой.

Со вздохом обмакнул он кисть в краску и провёл ею по груди первого дуболома. Как ничтожна была эта полоска по сравнению с огромным пространством некрашеного дерева! В отчаянии Том опустился на землю.