Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
— Так, значит, она уехала с отцом и со всеми в церковь? — недовольно бубнит мужской незнакомый голос.
— Да, Лейно, сестра уехала с отцом. — Это говорит Эльвира.
«Слава богу, значит, это не облава», — стараясь сдержать дрожь, покрываясь гусиной кожей, думает Лундстрем.
Наверху молчат. Передвинули стулья.
— Может быть, выпьете кофе, я поставлю для вас? — Это спрашивает Эльвира.
«Неужели эти черти надолго там рассядутся?»
— Нет, нам надо торопиться. Пойдем, Лейно, — говорит какой-то новый незнакомый голос.
И снова там наверху молчание и какое-то шарканье.
Лундстрем запихивает в рот трубку и начинает тихо сосать ее.
Оказывается, табак в трубке все время тлел, он разгорается, и легкий дымок наполняет подполье.
«Новая беда, — думает Лундстрем, — теперь они почувствуют дым и из-за этой проклятой трубки откроют меня. Однако, если я раскашляюсь, они еще вернее застукают меня». И он, сидя на корточках, осторожно продолжает сосать трубку. А там, наверху, почему-то еще не уходят.
— Ты совсем забыл меня, Олави, — снова раздался первый голос. — Вот мы с тобой взяли в жены сестер, но ты меня не узнаешь. Я Лейно, Лейно, я в тот вечер, когда ты увел Эльвиру и испортил гармонь, я играл на ней, — помнишь, когда мы провожали Каллио? Что же ты молчишь? Да, женились мы на сестрах, только разные свадьбы были. На моей так не только кофе таскали ведрами.
— Я все отлично помню и не забыл тебя, Лейно, — отвечает Олави. — Но разговаривать с тобой не могу потому, что не хочу порезаться.
— Разве ты не видишь, что он бреется? — насмешливо говорит второй незнакомец (у Лундстрема челюсти сводит от холода, зубы его выбивают дробь). — Пойдем!
— Я побреюсь и зайду к тебе минут через десять, Лейно, — говорит Олави.
Опять это проклятое молчание. Потом шарканье по полу. Потом слышно, как хлопает дверь.
Эльвира говорит:
— Нужно ж было Лейно сегодня прийти с заготовок, когда сестра с отцом уехали в церковь!
Лундстрем слышит, как, разговаривая, проходят мимо дома по улице нежданные посетители.
Снег скрипит под их кеньгами. Над головою Лундстрема поднимается крышка.
Эльвира стоит над люком и приглашает Лундстрема выйти. Он хочет подняться, но тело его окоченело и зубы выбивают дробь. Эльвира помогает ему выбраться наверх.
Олави сидит перед зеркальцем и бреется. Он уже почти начисто выбрит.
Эльвира смеется громко, как в Народном доме на спектакле.
Олави смотрит на Лундстрема и тоже улыбается. Лундстрему неприятно, что смеются над ним, но смех Эльвиры заразителен, и он тоже начинает улыбаться, уже довольный тем, что дал повод к такому веселью, сам еще не соображая, над чем смеется эта молодая красивая женщина. Тогда Эльвира подает Лундстрему зеркало.
Лундстрем глядится в зеркало и видит на своем лице маску.
Это холодное скользкое мыло.
Но он не станет здесь бриться, нет! Не ровен час, каждую минуту может кто-нибудь нагрянуть. Тогда опять под пол, в люк. Нет уж, извините, покорнейше благодарим! Да он после этого случая лучше никогда из бани не вылезет!
И он уходит в баню. Его провожает Олави, осматриваясь, чтобы никто их не заметил.
— Никто из них не почувствовал дыма, — сказал он укоризненно.
Снова
начинается томительная жизнь в бане.Они ждут распоряжения.
Все сроки прошли.
Хелли и Нанни привыкли к отцу. Дед их уговорил свести медвежонка к Олави в баню; услышав возню, Олави выскочил из бани навстречу.
О, они весело повозились в мягком пуховом снегу.
Медвежонок укусил играючи Нанни до крови, и его пришлось все-таки посадить на цепь.
А распоряжений и вестей все не было.
Олави и Лундстрем решили покинуть утром в воскресенье свое убежище и на лыжах пойти навстречу друзьям. Поздно вечером в субботу, когда всей деревне полагалось давно уже храпеть и видеть теплые сны, когда все лыжи стоят прислоненными к бревенчатым стенам в холодных прихожих и даже олени перестают выкапывать своими копытами из-под разрыхленного снега ягель, товарищей разбудил в их черной бане условный стук.
В полусне вскочив с постели и стукнувшись лбом о низкий потолок, Лундстрем слышал, как щелкнул взводимый курок револьвера. Тогда к нему пришло ощущение серьезности положения, и он сразу проснулся.
Стук повторился.
Это было условное постукивание в ставню, которое предвещало появление Эльвиры. Но сейчас была ночь.
Олави освободил засов, и в низкую баньку ворвался свежий воздух с пуховыми хлопьями снега.
Рядом с Эльвирой на пороге стоял незнакомый человек; шерстяной шарф его, намотанный на шею, был покрыт снежной пылью.
Прибывший вошел в баню.
Эльвира закрыла за собой дверь, и снова темнота обволокла всех.
— Олави от Коскинена предписание.
— Не знаю Коскинена, кто это такой? — злобно прозвучал в темноте ответ.
— Коскинен?! Начальник полярных товарищей. Победа.
— Победа! — обрадованно говорит Лундстрем и в темноте чувствует, как от волнения кровь приливает к щекам.
— Все в порядке. Завтра ночью за оружием придут две лошади. Надо погрузить все, что здесь есть. Со второй лошадью вы отправляетесь в Керио. Возчики наши… Нет, я должен сейчас же идти обратно, — спокойно отклонил прибывший предложение остаться отдохнуть.
Через десять минут снег занес следы долгожданного посланца. Он растаял в ночи, будто и не было его, но ни Олави, ни Лундстрем долго не могли заснуть.
«Завтра, завтра ночью», — думал Лундстрем и чувствовал, что сердце его замирает.
Совсем похоже на ту ночь, когда он ждал свою первую девушку — таких девушек больше нет на всем свете. Но так же замирало сердце предвкушением чего-то совершенно несбыточного и до невозможности хорошего, и так же, как сейчас, ни за что нельзя было заснуть.
«Завтра, завтра ночью начало!»
Об этом же думал и Олави. Он думал о том, что дороги заносятся снегом, пуховыми покровами застилаются установившиеся санные колеи и лошадям будет трудно везти непривычный груз. Он думал о том, какие сани пришлет Коскинен — панко-реги или просто розвальни, и о том, чем прикрыть оружие, чтобы не бросалось в глаза, что груз не совсем обычный.
Эльвира тоже долго не засыпала. Она поцеловала спящих девочек и подошла к окошку.
И хотя в комнате было натоплено до духоты, стекло узорилось ледяными листьями и странными ветвистыми стеблями.