Мы вместе были в бою

— Чудесная эта девушка из Харькова, Ян, — сказал Стахурский. — И запомните: в каждой стране народ делает революцию, когда он созрел для этого, когда у него лопается терпение. Мы давно сделали революцию. Станете революционером и вы.

Вдруг наверху отчетливо прозвучала короткая очередь из автомата.

— Мария? — встревоженно спросил Стахурский.

— Думаю, что Мария, — сказал Пахол.

Они высунулись из ямы и посмотрели наверх.

Но увидеть им ничего не удалось.

— Она бы зря не стреляла, — сказал Стахурский. — Надо спешить ей на помощь.

Они уже стояли в воде.

— Идите вниз и через десять шагов поднимайтесь наверх, — сказал Стахурский, — а я пойду против течения. Пистолет с вами?

Они разошлись. Наверху было тихо.

Стахурский прошел шагов пятнадцать, весь овраг за поворотом был далеко виден, и там было спокойно. Он ухватился за корни и полез вверх по крутому склону. Пистолет он держал в зубах. Это было очень неудобно.

Наверху снова раздалась короткая очередь. Теперь стреляли совсем близко. Он сделал последнее усилие и высунул голову из оврага.

И сразу же он увидел Марию. Она, лежа, медленно отползала назад с автоматом, приставленным к плечу. Их разделяло расстояние не больше десяти метров.

— Мария! — прошептал Стахурский. — Что там?

Она не ответила, но, очевидно, услышала — носок ее сапога слегка постучал по земле: молчи!

Протарахтела длинная очередь, и пули прожужжали над головой Стахурского. Он прижался к обрыву, но успел заметить, что кусты на опушке леса шевелились, дрожали ветки — там кто-то скрывался.

Стахурский притаился, выбрал момент и прыгнул наверх. В следующее мгновение его обстреляли из кустов, но он уже припал к земле за стволом старого граба. На опушке, в кустах барбариса и бузины, засела целая команда. А их было только трое — один автомат и три пистолета.

Теперь Стахурский был всего в пяти шагах от Марии. Он видел ее побледневшее лицо, тревожно поднятые брови.

Пахола нигде не было видно.

Стахурский вынул из кармана второй, Даркин пистолет и положил его перед собой. Позиция за деревом была выгодная, но лишь до тех пор, пока в обойме будут патроны. А стрелять можно было только с близкой дистанции — и наверняка.

— Откуда они появились и сколько их? — спросил Стахурский.

Мария сердито дернула плечом.

— Я сама виновата, — прошептала она хрипло, чуть не плача, — они шли по оврагу и не заметили бы меня, но я встала во весь рост… Их, должно быть, человек десять…

— Десять против трех — это многовато, но Стахурский облегченно вздохнул: значит, противник был лишь впереди, гитлеровцы еще не взяли их в кольцо.

Мария что-то еще прошептала, но Стахурский не расслышал за шумом ветра.

Вдруг противник открыл ураганный огонь, и над головами Стахурского и Марии завизжали, засвистели пули. Они с сухими короткими ударами вонзались в стволы деревьев — и этот частый стук напоминал шум ливня. Мария застонала и припала к земле.

— Мария!

— Ничего, ничего! — крикнула она. — Я, кажется, ранена в плечо.

Стахурский вытащил обоймы и пересчитал патроны. Их было девять в одной и семь — в другой.

Где же Пахол?

И в это мгновение Стахурский увидел Яна. Он был довольно далеко — за кустами, в которых залегли вражеские автоматчики. Эти кусты окаймляли опушку леса, а Пахол был уже в поле сзади них. Значит, он прошел оврагом значительно дальше и теперь полз по смятой, почерневшей ботве неубранной свеклы. Стахурский сразу узнал его по зеленому мундиру среди черной ботвы и бурых листьев. Но Ян не удалялся от гитлеровцев, наоборот, он полз, подкрадываясь к ним сзади. Его отделяло от врагов не больше двадцати шагов.

Что он собирался делать?

Пахол поднял руку — в ней чернел пистолет. Ураган ревел, выстрелов не было слышно, но Стахурский видел, как вздрагивала рука Пахола и как подскакивало дуло пистолета. Пахол стрелял врагам в спину.

Итак, гитлеровцев было десять, а их только трое, но они взяли врага в кольцо.

Пахол стрелял, опершись локтем о примерзшую кочку и тщательно прицеливаясь. Очевидно, он попадал в цель. Но гитлеровцы его сейчас увидят. И все же Пахол продолжал стрелять. Убивая их, он тем самым отвлекал внимание на себя.

В пистолете Пахола могло быть не больше девяти патронов, нет — восемь, один он уже потратил на Клейнмихеля.

Стахурский считал выстрелы.

Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь.

В пистолете Пахола остался один патрон.

Последняя пуля для себя.

Вдруг что-то сильно ударило Стахурского в плечи и руки. Он не сразу сообразил, что это, только плотнее прижался к земле. Но жгучая боль пронзила его, и он понял, что очередь автомата прошила плечи и руки, — эта была, очевидно, последняя вспышка сознания.

«В пистолете Пахола одна пуля», — кажется, еще подумал Стахурский, но, возможно, что он об этом подумал еще раньше — и на этом потерял сознание.

На другой день

Стахурский проснулся не сразу, а постепенно, словно был в обмороке и теперь приходил в себя.

Тело его еще было во власти сладкого сна, мысли пробивались исподволь, ниточкой, точно пульс у больного: то вдруг становились отчетливее, то совсем пропадали, недодуманные, прерванные непреоборимой волной сна.

Он то раскрывал глаза, то снова их зажмуривал — веки слипались снова, и взгляд его улавливал только открытые двери прямо перед собой, балкон и кроны каштанов.

Вершины деревьев озарял искристый, солнечный блеск. Солнце только всходило, и там, внизу, на улице, день только пробуждался. Иногда доносились людские голоса — они казались особенно гулкими в пустынном тоннеле улицы. Порой долетали отзвуки грохочущих вдали грузовиков — они гудели, как под сурдинку. А временами совсем близко звенел трамвай, и этот обычный звук вызывал неожиданное волнение, словно предчувствие чего-то таинственного и сладостного. И было еще что-то, очень важное, чего он еще не мог вспомнить. Но это надо было вспомнить немедленно, во что бы то ни стало!

Подобное ощущение было у него в тот осенний день, когда он, тяжело раненный, пришел в себя. Все-таки четыре пули пронзили его плечи и руки — одна из них под лопаткой еще до сих пор в ненастную погоду вызывает сверлящую боль. И вот тогда, когда сознание его только начало пробуждаться, он прежде всего услышал голос — удивительно знакомый, недавно слышанный, и надо было немедленно вспомнить, кому он принадлежал. И эта потребность вспомнить заставила его так напрячься, что силы к нему вернулись, и он увидел склонившееся над ним женское лицо в шапке-ушанке. Но, только заметив рядом склонившегося Яна Пахола, он вспомнил все: предельное напряжение сил в борьбе с Клейнмихелем, выстрел в машине, хромого шофера Яна, — и тогда раны, до тех пор не дававшие себя знать, сразу заныли, и он вспомнил, что женщина, склонившаяся над ним, — партизанский связной Мария.