Мы вместе были в бою

На зимние каникулы Стахурский так и не смог выбраться к Марии. Он все еще исполнял обязанности директора и не мог даже на несколько дней отлучиться по личным делам. Только сейчас, в связи с тем, что директор был, наконец, назначен, Стахурский получил отпуск. И именно теперь он мог оставить институт, потому что летом ему предстояло с группой практикантов выехать на строительство в Донбасс. Тысячи молодых инженеров он еще не воспитал, но сотня в этом году уже будет, и нынешним летом Стахурский будет строить уже не один, а сам-сто.

От Марии он получил за это время три письма. В первом она известила его, что матери не застала в живых, — мать трагически погибла в последние дни войны. На шахте возник пожар, и Мариина мать, работавшая в вечерней школе учительницей, а днем табельщицей на шахте, бросилась в пламя, чтобы не дать распространиться огню. Оттуда вынесли ее обугленные останки…

Второе письмо пришло не скоро. Оно было спокойным, только грусть пронизывала его. Мария писала, что сейчас ее не могут отпустить из Казахстана, так как нет географов и георазведчиков для важных, срочных экспедиций и она необходима в управлении. К тому же она не может оставить партийную работу — как ветеран войны, она пользуется уважением и доверием товарищей в управлении, у нее большая партийная нагрузка.

В третьем письме Мария написала, что выбрана парторгом небольшой геологоразведочной экспедиции, в которую она назначена картографом. Это письмо было проникнуто восторгом по поводу радужных перспектив работы в привольных степных просторах.

После этого Стахурский получил только телеграмму: картограф, парторг разведывательной группы Мария Шевчук вот уже второй месяц путешествует в пустыне Бет-Пак-Дала.

И вот — он тоже в азиатских степях.

Бездонный купол лазурного небосвода словно выкроил в земном пространстве огромный зеленый круг и отделил его от остального мира. Каким неизмеримо далеким и невообразимым был этот мир, когда он представлял себе его дома, на берегу Днепра. Но вот он прилетел сюда, миновав тысячи километров лесов, полей и гор, и сейчас мера расстояния словно изменилась.

Казалось, отсюда до Киева было несравненно ближе, чем из Киева — сюда; всего каких-нибудь два дня воздушного пути! Это было странное ощущение — относительности и условности всех мер. Пространство и время словно перестали быть реальностью, реальным было только одно чувство: Мария рядом, и сейчас Стахурский ее увидит. Неужели он ее в самом деле увидит? Маленький самолетик выруливал по нетронутой траве на беговую дорожку. Дорожка не была бетонирована, как на больших аэродромах, только траву примяли колеса и запорошила пыль.

Самолет остановился, рокоча мотором и выстилая перед собой траву и цветы. К нему подкатил голубой почтовый пикап. Тотчас же начали перегружать на самолет мешки и бандероли. Двое — дежурный по аэродрому и какая-то девушка подошли к Стахурскому.

— Вот вам и спутница, — сказал дежурный, — познакомьтесь, пожалуйста.

Девушка протянула Стахурскому руку. Цветистая тюбетейка чудом держалась у нее на макушке, две толстые черные косы лежали на груди. Она была в вышитой украинской сорочке, и самое лицо ее было такое типично полтавское, что Стахурский не удержался и спросил:

— Вы с Украины?

Девушка улыбнулась. Она переложила портфель в правую руку, на левой, согнутой, висел белый плащ, на груди блестел комсомольский значок.

— А вы наверняка с Украины, — ответила она. — Каждый украинец обязательно спрашивает меня об этом. Неужели я так похожа на украинку? Нет, я с Волги, из-под Сталинграда.

— Ну вот и чудесно! — сказал дежурный. — Значит, земляки. Сталинградцы — всем земляки. Садитесь.

Они подошли к самолету. Пропеллер вертелся на малых оборотах, но весь самолет вздрагивал: казалось, подтолкни его — и он оторвется от земли. Маленькая дверь напоминала чердачный люк. Пилот и штурман сидели около навигационных приборов, их места даже не были отделены стеклянной переборкой.

Дежурный захлопнул дверь, и пилот увеличил обороты винта.

Небольшой разбег — и самолет поднялся в воздух. Внизу показался город, до того совсем невидимый с поля аэродрома; под крылом промелькнули ровные аллеи новых кварталов и лабиринт старых, узких и кривых улочек. Проплыли квадраты плантаций и просторы полей, потом распростерлись ровные зеленые степи. Ни один овраг, ни одна морщина не пересекали их неправдоподобно плоской поверхности. Небесный шатер искрился, точно был раскален солнечными лучами — на его сверкающую лазурь нельзя было смотреть. Только на глубокой синеве северного горизонта мог отдохнуть глаз.

Самолет шел с ровным гудением, даже не покачивало — так идет машина на большой скорости по гладкому асфальту. Казалось, воздух под самолетом был плотным и упругим: никаких воздушных ям, никаких воздушных течений…

Порой Стахурскому казалось, что все это ему снится. Неужели он летит к Марии?

Девушка молча сидела в кресле, слегка прижмурив глаза.

— Нам долго лететь до шахт? — спросил Стахурский.

— Три часа, — ответила девушка. Она раскрыла глаза и улыбнулась. — По этой трассе я уже налетала десятки тысяч километров, по крайней мере раз в неделю мне приходится совершать этот рейс. Это наша единственная связь с обкомом. Вы, должно быть, привыкли, что обком у вас за углом, на соседней улице? А у нас соседняя улица находится за пятьсот километров, а сто километров — это сразу же за углом. К этому скоро привыкаешь, — успокоила она Стахурского. — Вы к нам на шахты?

— Нет, мне нужна экспедиция.

— Ах, вы геолог?

— Нет.

— Географ?

Стахурский отрицательно покачал головой.

— Ну, ирригатор?

— Нет, нет…

— Значит — корреспондент?

— Не угадали.

— Уполномоченный ЦК? Или министерства?

Стахурский смутился и уклончиво сказал:

— Не стоит гадать. Я приехал по личному делу.

Девушка с еще большим любопытством взглянула на Стахурского. По каким же личным делам летают в пустыню, за тридевять земель? Но она не решалась расспрашивать. Она посмотрела в окошко и сказала:

— Река Талас. Скоро кончится зеленая степь и начнется мертвая пустыня. Потом будет Чу и наши места.

Стахурский тоже посмотрел вниз. Тоненький шнурок, словно нитка из голубого гаруса, извивался среди смарагдовых полей.

И сразу зеленый простор прервался. Потянулись серые пространства, лишь кое-где проступали в них зеленые островки: это последние кустики бурьяна еще боролись с песками. Под крылом самолета кустики были похожи на недозревшие зерна мака, разбросанные по небеленому суровому холсту. И здесь прозрачность воздуха была необычайна: с высоты в несколько сот метров отчетливо вырисовывался каждый куст на земле. Но они попадались все реже. Иногда в унылой желтизне песков возникали светлые пятна, блестевшие точно лакированная кожа, круглые, как тарелки с выщербленными краями.

— Это высохшие озера, — сказала девушка на вопросительный взгляд Стахурского. — Они еще не совсем пересохли. Видите, посредине блестит вода.

Вода в центре озер казалась черной, как смола.

— Тут еще встретятся заросли саксаула, а потом только пески до самой Чу, и дальше уже Бет-Пак-Дала. Там нет ни отар, ни табунов, и на протяжении тысячи километров вы не встретите юрты — до Балхаша на восток и Джезказгана на запад.

Непривычно звучали для Стахурского эти названия. Он прошел пешком пол-Европы и слышал немало языков и наречий: и звучную славянскую речь, и гортанный говор немцев, но он еще ни разу не слышал громко произнесенных казахских слов. Он много стран видел за свою военную жизнь, но ему никогда не приходилось бывать в Средней Азии. И особое удовольствие доставляло сознание, что он летит над необъятными просторами нового для него, но тоже родного края. Он испытывал радость в дни войны, когда летал над землей, отвоеванной у противника. Но это была радость победы. А сейчас он переживал спокойную радость встречи с родной страной. И хотя он летел над песками пустыни, они были милее сердцу, чем цветущие долины чужой стороны…