Мы все актеры

У обеих девочек Кутиковых, мамы и дочки, зеленые виноградные глаза, точеные марципановые носики. На щеках розы, как на хорошем торте. Локоны младшей феи похожи на витые трубочки с кремом. Пепельные волосы старшей взбиты и заколоты по моде серебряного века – Серов, Серов. Ее головка напоминает чуть подгоревшее безе, что прямо при гостях торопливо отдирает с противня ножом самоотверженная хозяйка эпохи пустых прилавков. Яичный белок, сахар и – вилкой, вилкой! Медовые, чуть припухшие губки взрослой Кути будто раз и навсегда ужалены пчелкой. Пчелочка златая, эх что же ты жужжишь! О Кутик! ты, должно быть, живешь в пряничном домике вместе со своей рожёной-бережёной белорозовозефирной малюткой. Да, и самодельным трюфелям той же прилежной кулинарки времен глобального дефицита – какао, каленая мука, сливочное масло и сахар, сахар – этим вожделенным, тщательно вылепленным трюфелям уж что-нибудь да подобно в подарочной персоне Любы Кутиковой.

Светло-шоколадное платье Кутика, наивной длины до колен, незамысловатого покроя, шелестит сороковыми годами. Литые ножки просят деревянных калош, и будет как раз хозяйка той уютной печи, или, в другом переводе, того уютного камина, где квартировал сверчок, свидетель домашних таин. О Кутик, многообразный и разноплановый! В тебе наложение многих стилей. Ты эклектичен, как сама жизнь. Ты подобен слоеному торту из самодельных коржей, промазанному вареной сгущенкой – изделию догадливой женщины семидесятыых годов. Торту, торжественно разрезаемому в большой советский праздник на шатком кухонном столе под алчными взглядами трех супружеских пар. В тебе, Кутик, как в углубленном русле реки времен, что медленно уносит песок, обнажены выносы пород всех геологических формаций. Ты – вечная женственность, ты – непреходящая ценность. Приди, художник Шилов, накинь павловскую шаль на крутые плечи Кутика и напиши его, ее с дочерью у круглых колен, аккуратно приложенных одно к одному.

Но кто же нечаянный творец всей этой роскоши? Какой пигмалион, в обход законов, создал феномен Любы Кутиковой из обыкновенной маленькой паршивки? Ларчик просто открывался. Этот счастливчик – вполне современный молодой человек, с плеером, мобильником и всеми атрибутами своего двадцатилетнего возраста. Правда, с обручальным кольцом. Не претерпев столь разительных биологических изменений, как его юная жена, он весел, нагл и неприлежен ко всем своим обязанностям без изъятия. Кто ж нянчит живое произведение искусства – прелестную миниатюру, списанную с ненаглядной матери? Нянчит сорокалетний летчик, отец Любы Кутиковой, в девичестве Шагаевой. Сутки в полете, с тяжелым сном посередине в гостинице чужого аэропорта. Потом трое суток дома. Это у него глаза – уральские самоцветы, нос высечен умелым резцом из хорошего камня, а на щеках - отсвет большого пожара. Вот откуда пошла есть красота в этой короткой серии. На детской площадке ему кричат: «Куда смотрите? Куда ваша дочка лезет?» Куда надо, туда и лезет эта будущая Марина Раскова. А вы не лезьте не в свое дело. Висит вниз головой, локоны болтаются. На локоны пилотку, и будет как в предвоенных фильмах. Лезь, милая, лезь повыше. А когда вырастешь, бей наотмашь всех этих сопляков.

Можете себе представить, как матерый волк жалует щенка – зятя. Вы думаете, может недоросль, недоумок сунуться к тестю в логово? Не, и не пытается, хоть и живет на той же площадке высокой зеленоградской башни, где вместо сто сорок первой квартиры вмонтирован пряничный домик. А Люба Кутикова, вместе со своей умильной деточкой, вы полагаете, может ступить ногой на территорию очень молодой, да еще очень молодящейся свекрови? Ни Боже мой. Брак несовершеннолетних оформляли с помощью врача, юриста, депутата и черта в ступе. Летчик добавил от себя – убью и на каторгу пойду. Разница в возрасте была, но не криминальная. Года полтора. Окольцевали парня и забыли. Не все, сказал Финдлей. Любина молодая мать пока что играет роль бессловесной статистки, и что она себе думает – неизвестно. Но сюрприз еще преподнесет, будьте благонадежны. Сама Кутинька всякий раз как натягивает перчатки, чувствует свое обручальное кольцо. Ах, любовь, ты дала ей имя, и ты же теперь оставляешь ее в небрежении. Пчелочка златая не жужжит больше возле мармеладных губок. У злопамятного летчика в планшете тоже имеются кой-какие запасные варианты полета. Впереди по курсу грозовая туча. Приближается атмосферный фронт. Но пока что молодой дед стоически отмалчивается, а длинноногие девушки по высшему классу утешают студента – мужа в его горестной судьбе.

Летчик – молодец уносит под облака свою обиду, а Кутя садится караулить ce beau fruit d'amour. Подружка – доброхотка в этот четвертый високосный день каллиграфическим почерком пишет лекции в Кутину тетрадь. А себе как-нибудь. Редкий пример благородства. Знаем мы этаких подружек. Недоверчивый авиатор зыркнул малахитовым глазом и после сессии потихоньку отнес вещественную улику в переход метро к гадалке. Та расписала как размазала – почерк аккуратного, скромного, безнадежно влюбленного юноши. Безнадежно? Точно? Без дураков? Та кивает с авторитетным видом. Щедро вознаградив находчивую сивиллу, летчик Шагаев шагает по своим мужским делам – в детский мир.

Из чего только сделаны мальчики, из чего только сделаны мальчики? Из улиток, ракушек и зеленых лягушек – вот из этого сделаны мальчики. Костя Плуталов не исключение. Век скоростей, вибраций, перегрузок наложил на него свой отпечаток. Еще во чреве матери, вечно скрытый подносом со стандартным завтраком в тесном пространстве авиасалона, он вобрал в себя профессиональный фатализм и бесстрашие. Его честная щербатая улыбка, приветливый взгляд сквозь очки и взъерошенные в задумчивости волосы очень и очень располагают. Шурик из фильмов Гайдая. Только у Шурика волосы были погуще и плечи пошире. Что делать, с тех пор экология окончательно скурвилась. Ловит память клювом острым резкий оклик в детсаду: Плуталов, Шагаева, возьмитесь за руки! О, счастливое детство в спецгородке Шереметьево, сполна наделенное ветрянками и ОРЗ. Если бы он мог тогда последовать судьбоносному указанию воспитательницы на всю оставшуюся жизнь! Нет, даже отъезд Шагаевых в Зеленоград остался для Плутишки незамеченным за возрастным отчуждением. Теперь перед ним стоит ни на что не похожая маленькая женщина, и прелести ее секрет разгадке жизни равносилен. Плутик отчасти философ, но не до такой степени, чтоб решить для себя загадку века: всегда старая его знакомка была такой классной или стала в предложенных форс – мажорных обстоятельствах. Перенапряженный стремительным развитием компьютерной цивилизации мозг Плутика не въезжает и сам себе дает команду – забей. Сосредоточься на том, как заместить в этой молекуле безликого монстра – мифического соседосупруга, властелина обручальных колец.

Пока что Кутики и Плутики едят в студенческой столовой из одной тарелки. Кутик экономит на булавки, а Плутик на мобильник. Он уже работает по вечерам в какой –то фирме, где без мобильника – как без брюк. Подколодный летчик тоже экономит. Обойдется без булавок эта Любушка – голубушка. Должна же она когда-никогда, хоть после двадцати, жить как все добрые люди, в своей квартире, с холодильником, телевизором, мужем и ребенком. Небось не какая-нибудь, а отецкая дочь. Квартира продается напротив, через двор, но зять отнюдь не рвется – позор, позор, позор. Не оглядываясь на крутую сватью, летчик в одностороннем порядке выкупает квартиру. Стиснув зубы, вдвоем со вторым пилотом затаскивает туда всё необходимое простому советскому человеку – холодильник, телевизор, тахту. Зять на запоздалое приданое не клюет, нейдет даже взглянуть. Страшнее Риголетто разгневанный отец, а зять плевал на это – подлец, подлец, подлец. Сама Кутька с непонятным отцу самообладанием снимается с родительского гнезда и перелетает в свое – конечно, с маленькой Машей. Кто ж ее, Любушку, одну туда запустит. Не без колебаний летчик берет морской бинокль и, едва настроив, видит, как чужой очкарик перво-наперво сверлит стенку, затем поспешно вбивает кронштейны, в мгновение ока вешает занавеску – и всё. Кудесник, ты лживый безумный старик! А ты, ясновидящая в хорошей шубе, ты… ты… нет слов. Дальше летчику уже всё по фигу, когда этот хмырь в очках входит в подъезд и когда выходит. Зять, сволочь, утверждает, что их там целый взвод, и тут же возбуждает развод, развод, развод. Пока суд да дело, Кутики и Плутики счастливы в меру сил и опыта.

Кутик как-то резко сменил облик. Он сейчас больше похож не на сливочную тянучку, а на жареную индейку. Что-то поросячье в нежной рожице, а от филейных частей Кутика хочется отрезать хороший кусочек, как у благоразумной Кадиги. По утрам, когда звонит тиран – будильник, Плутику снится всё один и тот же страшный сон: будто зулусы привязали его к мачте и жарят, жарят Кутика! И такой стоит вкусный запах! Плутик просыпается в поту. Живой и невредимый Кутик собирает в детсад зареванную Машу. Не успев позавтракать, Плутик несется в Москву, в свою фирму – уже на полный рабочий день. Всюду деньги, деньги, деньги - всюду деньги, господа. Летчик устранился от дальнейших забот о семье не вполне известного ему состава. И жене дал команду – ни ногой. Поставил ее перед дилеммой: или кровь из носу рожай, или я просто не знаю. Жена поднатужилась и родила, осечки не дала. Родивши, снова ушла в тень. Теперь у подурневшей Маши есть дядя на пять лет ее моложе. Летчик качает его в племянницыной коляске и поет повеселевшим голосом: первым делом, первым делом – самолеты. Не зарывайся, зеленая молодежь, не дери носа, не бери на себя много, не навязывай нам свой way of life. Сколько имущественных коллизий предвидится в потомстве этой семьи, какие разыграются комедии ошибок! В саду корь. Остриженная Маша по-прежнему висит вниз головой, но на другой детской площадке. Уже усвоила, что пересечь двор и покачать свою коляску нельзя. Вряд ли и потом будет можно.

Плутик резко повзрослел и превратился в настоящего ловкого плута. Носит замшевую куртку, ездит в командировки в Тверь. Из какой-то по счету поездки в Зеленоград не возвратился. Сменил в рекламных целях модель мобильника, а заодно и номер. Люба, скажи, Костя в Шереметьеве? Оба они на дипломе. Какой у него теперь сотовый номер? – Не знаю. Вообще ничего не знаю. Ничего не знаю о жизни. Что до Плутика, то он после всей этой детективной истории окончательно и бесповоротно похорошел. Досужие подружки объяснили ему на наглядных примерах, что в Кутике ничего такого особенного нет. Да и впрямь, есть ли? Было или не было? Опять загадка века. Просияло и отлетело. Кутик быстро спал со бела лица долой и стал какой-то жестоковыйный. Мой друг Андрей Миленин бывало говорил: ё моё, скоро мне в небытиё, а я ведь так не написал с неё. Теперь уж не напишет – он такой привередливый. Придется откопать, отрыть какого-нибудь художника – соцреалиста, вздеть ему на нос очки, сунуть в дрожащие руки палитру. Пусть пишет Кутика в белом халате – медсестра в госпитале промеж двумя ампутациями.

Хуже того, у Кутика на глазах развивается синдром советского истерического материализма. Изнанка гиперженственности – стервозность – выглядывает изо всех складок знакомого светло-шоколадного платья. Прокурорский блеск зеленых глаз, квадратные плечи народного заседателя, комиссарский печатный шаг. Подписывает приговоры девической твердой рукой. Теперь в Кутике новая – старая чекистско – энкаведешная романтика. О Кутик, ты неисчерпаем. Жареным тут больше не пахнет. Вернулся хорошо узнаваемый аромат булочной – кондитерской с наклонными лотками, из которых в прежние времена так хорошо было выгребать вороватой рукою сухой изюм и арахис после того как стоящие впереди тебя расхватали калорийные булки. Шоколадная куколка на витрине раздавлена под фольгой другой, небрежной рукою – внутри пусто. Зачерствелое пряничное сердечко третья, шкодливая рука подмешает к мягким. Четвертая, торопливая рука, схватит его, но уже в общей куче.

Легкое дыхание юности застынет колкими кристаллами на стеклах булочной, и во всю долгу зиму никто не поскребет иней теплой рукой без перчатки. Весной ледяное кружево и растает, и высохнет, и смешается с городской пылью, и канет на тряпке в дымящееся ведро. Сломанная шоколадная куколка упадет в плохо заделанную щель, где проваляется не так уж много вёсен. Скоро, скоро – стучит в Любином зацикленном мозгу – из нее вылупится прекрасная бабочка, развенчанная принцесса Маша Кутикова, и полетит на легкое дыхание свечи. Я стою на мосту, по которому уходит поезд. Покидающие юность машут мне с крыши рукой. Поют – они, а не я, остающаяся по сю сторону: мы видели то и это, а больше не на что смотреть.