Мы все обожаем мсье Вольтера
Шрифт:
— Да, но здесь редко кого приглашали на оленину. Лет восемь назад тут построил petite maison его светлость герцог де Конти…
— Вы его тоже учили?
— Да, но раньше, чем Ремигия. Он не подавал никаких надежд, но и страха не внушал. Склонный, вопреки происхождению, к самым низменным порокам, но при этом — развеселый жуир, гурман и чревоугодник…
— Тогда он мало изменился.
— Не думаю… Он появился здесь около восьми лет назад. Я тогда ещё выходил на прогулки и часто замечал… некоторые странности. Ты помнишь, я ещё в колледже баловался подзорной трубой, теперь начал наблюдать за домиком де Конти и вскоре понял, что его petite maison — крепость порока, куда кроме хозяина мог войти только тот, кто знал пароль, открывавший ворота. Он часто
Старик умолк, заметив, что Жоэль побелел.
— Тебе плохо, малыш?
— Нет, скорее тошно. Но все это, в общем-то, обычно.
— Да, но вот однажды, это было лет пять назад, летом, темнело поздно, я услышал стук копыт и скрип колес, как мне показалось, мимо проехало нескольких карет. Я как раз был на мансарде, приник к трубе и вздрогнул — среди гостей герцога я узнал Шарля де Руайана и Реми де Шатегонтье. Во второй карете были какие-то певички и странный субъект, выряженный женщиной…
Жоэль пожал плечами. Он никогда и не считал этих господ девственниками. Надо же им где-то блудить.
— Разумеется, но разве я о блуде? В ту же ночь я отправился выгуливать свою собаку, и у ворот домика де Конти увидел свет фонаря, и вскоре во дворе появились Реми и де Конти. Светский лоск в них — для гостиных и салонов. Тут же они говорили на столь ублюдочном жаргоне…
— Я как-то слышал, — кивнул Жоэль.
— Но то, что они говорили, заставило меня забыть таких пустяках. Де Конти просил у виконта того самого снадобья, что отправило на тот свет его папашу и треклятого братца, ибо если у его невестки родится ребенок, ему придётся забыть про какой-то Шантовиль. Виконт не возразил, но сказал, что это будет стоить некоторых услуг, — дальше он заговорил тише, почти шепотом, я не расслышал продолжения, потом герцог кивнул. Вскоре они ушли в дом.
Жоэль точно уснул. Точнее, ощутил то ли вялую сонливость, то ли сонную слабость. Его душа была чиста, а чистота редко вмещает мерзость. Но он поверил. Безоговорочно и полностью. И не потому, что доверял учителю, просто сказанное содержало то понимание, что давно, точно бремя, носила в себе душа. Господи! Тысячу раз истина была перед его глазами, но он не видел. Его невольно оберегала и плотская чистота, не допуская проникновение видимой им поминутно мерзости в него самого. Он видел грязь и боль только в Серизе.
Он повернулся к Антуану.
— А Камиль де Сериз? Вы видели его там?
— Сериз? Этот дурачок? Нет, не видел, но не забывай, что уже год я еле хожу, а что до этих господ, то приезжают туда обычно около одиннадцати, по темноте, ворота запирают, занавеси опускают…
— Почему… почему вы называете Камиля дурачком?
Леру поморщился.
— Все эти нынешние вольтерьянцы делятся на свиней и преступников, подобных Реми и де Конти, которые, впрочем, тоже посвинячить не прочь. Любые изысканные вымыслы постельной фантазии сначала утончаются, а напоследок вырождаются в оргии, соединенные с преступлениями. И тогда свиньи дорастают до преступников. Этот же, я как-то встретил его года три назад, выходящим из борделя самого низкого пошиба, болтался где-то между свиньей и преступником, но считал себя Владыкой судьбы…
…Прощаясь с Леру, Жоэль, по его просьбе, пообещал навещать его. Сам же, добравшись домой без приключений, но испугав слугу бледностью, поторопился лечь в постель. Он хотел уснуть, уйти от познанной мерзости, закрыться от неё, забыть, но понимал, что не получится. Познание есть единение с познанным, оно входит в тебя как воздух, порой животворит, порой отравляет, но растворяется в тебе. Аббат метался по постели в душной истоме, задыхался и корчился, но понимал, что пелена с его глаз упала окончательно.
Смердело серой —
старуха была права.Но вскоре Жоэль, чуть успокоившись, задумался. Что давало это понимание, кроме новой открывшейся бездны паскудства? Будем откровенны, то, что Ремигий — мерзавец, подозревал он и сам. Он просто, вспоминая ту, увиденную на бульваре сцену, жалел виконта, но помнил и злобу в его глазах. Такой подлинно способен отмстить безжалостно и зло. Понимал ли он и без Леру, кто такой Шарль де Руайан? Жоэль поморщился. Скажем так, догадывался, стараясь не подходить излишне близко. Антуан ничего не сказал о де Шомоне, но ведь, Господи, всё же на лице написано. Габриэль де Конти… Что толстый обжора потворствует всем прихотям собственной похоти — было ясно и по физиономии. Но что жуир не брезгует и убийствами — это было открытием болезненным и страшным.
Но ведь было и ещё что-то, что пронзило, ранило душу… Камиль де Сериз? О нём Леру отозвался уничижительно, но весьма здраво. Жоэль снова откинулся на подушки. «Любые изысканные вымыслы постельной фантазии сначала утончаются, а напоследок вырождаются в оргии, соединенные с преступлениями». Вот оно. Да. Не значит ли это, что неизвестного убийцу в самом деле надо искать именно среди гостей салона мадам де Граммон? Ведь именно это томило аббата с того самого часа, когда задыхающийся де Луинь принес с салон жуткое известие о гибели Розалин да Монфор-Ламори. И это не фантазии. Иррациональное и мистическое зловоние он ощущал… Но ведь то же говорила и старуха… И мадам де Верней не искала объяснений в мистике, но высказалась напрямую: «Чем это смердит у тебя, Присиль?» Она уверена, что убийца рядом, в салоне маркизы де Граммон…
Что свидетельствовало в пользу этого суждения? Сен-Северен тяжело задумался.
Обе убитые девицы часто посещали его. И все? В салон вхож Реми де Шатегонтье, которого Леру обвинял в отравлении отца и брата. И герцог де Конти, тоже готовый ради прибыли применить яд. Но если Реми — и есть этот неизвестный убийца, насильник и каннибал, то зачем, скажите на милость, ему убивать Люсиль де Валье? Ведь из дневниковых записей мадемуазель явствовало, что он неоднократно приходил ей на помощь в… трудных житейских обстоятельствах, и, видимо, пользовался её… если не расположением и постельной благосклонностью, то полным доверием! Деньги Люсиль получил опекун, что за выгода в её смерти Реми? Девица ничем не могла быть опасной для Шатегонтье, а если и знала что-то компрометирующее его, то разве мсье Реми не располагал о ней самой не менее скабрёзными сведениями? Нет, покачал головой аббат, это вздор. Ведь последние строки дневника — как раз о Реми, причем мадемуазель говорит о нём как о конфиденте и друге…
Да и убийство Розалин… Разбогател Шарло де Руайан. Леру говорит, они были друзьями, — но не любовниками, видимо… Ремигий не мужеложник: аббат слышал о нескольких порочных связях виконта, но неизменно с особами женского пола. Убить девицу для друга? Ну, это уж, воля ваша, полная бессмыслица. «Какая трогательная заботливость…», как насмешливо обронила старуха де Верней. Реми в излишнем внимании к друзьям не заподозришь, в любви к ближним не обвинишь. И вообще, возьмись за это дело Реми де Шатегонтье, знаток редких ядов, как уверяет Антуан, зачем же ему, помилуйте, огород-то городить? Девицы просто умирали бы в гостиных, бальных залах да в Опере — легкий приступ дурноты, головокружение — и ах!..
Его светлость герцог де Конти… Блудный домик возле таможни Вожирар. Местечко, что и говорить, подозрительное. В таких местах устранено всё, что могло бы помешать: неприятные сюрпризы, назойливое любопытство, и нет каприза, продиктованного извращенностью этих душ, которого нельзя было бы исполнить. Но герцог казался аббату старым потаскуном, чей изношенный организм уже не допускал излишеств, на что весьма насмешливо и прозрачно намекнул Реми. Эти жуткие преступления просто не вязались с упитанным веселым жуиром. Но разговор, подслушанный Леру… Герцог выразил полную готовность убивать. И то, что видел тогда он сам у Биржи… Что было в том чёртовом мешке?