Мы здесь живем. В 3-х томах. Том 1

Начальником лагеря на Куянде был плюгавенький и лысенький старший лейтенант (или капитан, забыл уже) Рыбкин. Я не могу сказать, что это был зверь или даже что он был человек крутого, злобного нрава. Нет. Он ничем не выделялся из массы виденных мною работников лагерей.

Из всего начальства и надзорсостава мне запомнился один надзиратель по кличке Буратино. Так звали его зэки, а вслед за ними и надзиратели, и солдаты. Эту кличку он получил за свою внешность: маленький, щупленький, с тонким и писклявым голоском, как у женщины. А главное – за длинный и уродливый нос. Буратино знал, что его зовут деревянным человечком, знал, что обязан этой кличкой зэкам, и мстил им в меру своих полномочий и таланта. На чем можно в лагере поймать зэка, чтобы наказать за нарушение лагерного режима? В основном это карты да водка. За картами здесь, как и везде в лагерях, проводили время почти все зэки: кто в надежде быстро и легко разбогатеть, а кто – провести время. Обычно играющие выставляли около барака караульного – зэка, который должен за определенную плату охранять играющих от внезапного налета надзирателей. Из всех надзирателей никто не умел, а может и не хотел, делать это с таким азартом и настойчивостью, как Буратино. Он умудрялся либо как-то обходить атасника, либо хватал его на посту и вместе с ним входил в барак и застукивал играющих. Но зэки быстро нашли способ мстить ему.

У Буратино была жена – бывшая зэчка из соседнего женского лагеря. Она была лет на двадцать моложе его, и он здорово за ней следил, чтобы она не путалась ни с солдатами, ни с зэками-бесконвойниками. И зэки на этом играли. Бывало, поймает Буратино внезапным наскоком кого-то с картами и собирается вести его на вахту или в кабинет к начальнику; вдруг кто-то из зэков вбегает в барак и, делая вид, что не видит Буратино, орет на весь барак: «Братва, братва, что я видел сейчас! Зойку два солдата к себе в казарму повели! То-то Буратино, когда до него дойдет, будет волоса на жопе рвать!» И все. Буратино в бараке как не бывало. Даже иногда и карты он из рук бросал, и ему было уже не до картежников. Он бежал сломя голову через весь лагерь и искал свою жену. Наверное, чаще всего он находил ее дома около детей, но тем не менее этот зэковский коварный прием никогда не отказывал. Буратино же становился всеобщим посмешищем. Даже если он куда-то торопился по своим делам, все посмеивались над ним, подозревая, что он снова бежит на розыски жены.

Этот надзиратель, казалось, не знал дома своего, не знал своего выходного дня, не знал отдыха и покоя. Его можно было встретить в лагере в любой день, в любое время суток, в любом углу зоны. Ты поздно ночью возвращаешься из сортира в барак, и вдруг над самым твоим ухом комариный писк: «Где был? Почему шляешься?»

* * *

Меня зачислили в бригаду к Григорию Григорьеву. Это был мужчина лет тридцати пяти – сорока, осужденный за убийство военкома. Дали ему сначала высшую меру – расстрел, но потом заменили двадцатью пятью годами лагерей. Он уже успел побывать на известном на весь Союз штрафняке Спасске и теперь вот бригадирил. Человек он вообще-то был неплохой, и бригадники на него не обижались. Он умел со всеми ладить, и бригада его считалась благополучной. Это значило, что зэки у него кое-что получали на руки в конце месяца. В основном же здесь обычно после месяца работы все оставались еще в долгу у лагеря, даже не могли покрыть своим заработком трат на одежду и питание.

Работала бригада ранней весной на переборке картошки и овощей в овощехранилищах. Готовили семена на предстоящую посадку, отбирали овощи для отправки в торговую сеть в Караганду. Я не могу сейчас сказать, чем объясняется то, что зэки за свою работу почти ничего не получали, хотя круглый год из лагерных овощехранилищ машинами возили в Караганду овощи.

Зэки же, несмотря на это, ходили сюда работать с охотой. Это объяснялось тем, что кормежка была в лагере плохой и недостаточной, на работе же всегда можно было что-то съесть сырьем или приготовить на печке или просто на костре.

Заведующим картофельным хранилищем был вольный мужчина. Он был инвалидом без одной ноги. Звали его Архипом, и жил он тут же, в Куянде, в отдельном домике-мазанке. Он не жалел для бригады картошки, и мы ели ее досыта и даже набирали с собой в зону. Частенько на вахте при шмоне надзиратели нас растаривали, отбирали всю картошку. Но иногда мы все же ее проносили и там делились ею с другими зэками, с теми, кто работал, например, в каменном карьере и не имел возможности доставать ничего из съестного.

С Архипом у бригады были хорошие отношения. Он смотрел сквозь пальцы на явные нарушения со стороны зэков и всегда говорил: «Я ж не надзиратель! Это их работа. А моя следить за картошкой!»

На работе здесь картежники могли свободно играть в карты, так как конвой почти не заходил в хранилище. Архип знал и видел, как зэки через шоферов-вольных приобретали водку, и не доносил об этом по начальству. Иногда его угощали этой водкой, и он не отказывался.

Однажды после такой совместной выпивки бригадники с ним разговорились, и кто-то у него спросил, где он потерял ногу.

– Если б на фронте, то не обидно бы было! А то ведь в тылу потерял!

– Под поезд попал, что ли?

– Да нет. Бандеровцы е…е! Напали на нашу машину и всех перестреляли. Меня вот подобрали потом наши с дыркой в легком и в ноге. А в госпитале ногу мне и оттяпали.

И он пустился матюгать бандеровцев на чем свет стоит. Мы все слушали его с сочувствием. И вдруг один наш бригадник, Миша Савченко, зло проговорил, обращаясь к Архипу: «Ты, мудак, а кто вас туда звал?»

– Куда?

– Да на Украину. Что, бандеровцы пришли к тебе домой и там ранили? На х… вы туда пришли с оружием? Кто вас просил?

Для меня это было открытием. Ведь я был воспитан советской пропагандой. Хотя во многом к этой пропаганде мы и относились с недоверием и даже издевались над ней, но кое-что все же крепко засело. Так вот и с бандеровцами. Для меня они всегда были предателями, сотрудничавшими с немцами и убивавшими наших солдат из-за угла. Числились они у нас только в бандитах. Не было им другого имени.

Казалось, что ведь истина довольно проста, чтобы увидеть все в правильном свете. И не требовалось большого напряжения ума, чтобы понять людей, поднявшихся с оружием в руках отстоять свою свободу от завоевателей. До меня довольно долго не доходило, что украинцам может не хотеться ни немецкой оккупации, ни советской.

С этого момента я переосмыслил свое отношение к национальному вопросу в нашей стране. И русский народ мне уже не казался таким бескорыстным защитником малых народов. Я увидел «старшего брата» в его настоящей роли. Мне стали понятны «агрессивность» и «враждебность» по отношению к русским таких народов, как чечены, ингуши или крымские татары. Я говорю только об этих народах, так как к тому времени я с ними уже сталкивался. С крымскими татарами я столкнулся в Средней Азии. У нас, русских, тогда было такое представление о крымских татарах, что это дикари, которые только и делают что нападают на нас, русских, и вырезают всех, кто им попадается. Особенно я в этом убедился в Ташкенте, где шла настоящая вражда с поножовщиной между коренным населением – узбеками – и высланными туда насильно крымскими татарами. Вражда была взаимной. Мне понятна воинственность крымских татар: это реакция маленького народа, насильно вывезенного за тысячи километров от родины и брошенного во враждебный лагерь. Ведь другое слово для определения узбеков и их отношения к несчастному народу подобрать просто невозможно. Почему так враждебно встретили узбеки крымских татар? Даже к русским у них не было такой озлобленности.

Советское руководство, высылая из Крыма коренное население, очень расчетливо определило татарам место жительства: утопить маленький народ в море отсталого и еще во многом сохранившего средневековую религиозную фанатичность народа. Были все основания полагать, что татар просто вырежут поголовно. К тому же государство не собиралось их защищать, а, наоборот, было заинтересовано в их уничтожении.

То же самое относится и к чеченам и ингушам, высланным в Караганду. Этим, безусловно, повезло больше, так как они попали в окружение народа более терпимого и уже к тому времени полностью избавленного от религиозного фанатизма. Ведь Караганда, хоть город и казахский, но население его было почти сплошь русским. Казахи тогда еще не шли в город и оставались в своих аулах.

И хотя между русскими и чеченами и ингушами часто были конфликты, переходящие в поножовщину, но их отношения не идут ни в какое сравнение с отношениями между узбеками и крымскими татарами.

И вспомнил я еще один маленький народ – калмыков. К нам в Сибирь их привезли где-то в середине войны. Тогда мы о них мало чего знали. Нам только засело в голову, что это предатели. И даже то обстоятельство, что выслан с родины целый народ вместе со стариками и младенцами, не заставило нас задуматься и усомниться. Я сейчас не могу припомнить, в какое именно время года они у нас появились. Помню только, что в Барабинске их поселили на окраине, между городом и городским кладбищем. Там среди картофельного поля стояло несколько огромных овощехранилищ. Они были целиком в земле, и только крыши возвышались над землей. Ни одного оконца, ни одной печки. Как они там жили в сибирскую стужу без какого-либо имущества?