Мы здесь живем. В 3-х томах. Том 2
Шрифт:
– Людмила Ильинична подойти не может.
– Она что, нездорова?
– Нет, здорова, – как-то неуверенно отвечает соседка.
– Ее дома нет?
– Дома.
– У нее обыск?
– Да.
И трубку повесили.
Мы, не раздумывая, сразу поехали к ней. Да еще купили по дороге огромный арбуз, с ним и явились.
Нас впустили, проверили документы, записали фамилии, обыскали сумку Ларисы.
– Что вы, разве на обыск идут с самиздатом? – смеется она.
– Как вы узнали, что у меня обыск? – удивляется Людмила Ильинична.
– А у нас своя агентура. А весь самиздат и даже атомную бомбу замаскировали в арбузе.
Подлая служба своего требует. Пришлось гэбэшникам вскрыть и раскроить арбуз – и мы его тут же съели.
Через пару дней все знакомые от старушки знали, что «Лара с Толей нарочно пришли на обыск». Потом нас обвиняли, что мы зародили традицию: как только кто узнает, что у кого-то обыск, так сразу, позвонив знакомым, отправляется туда – поддержать хозяев своим присутствием.)
В рассказанной здесь истории друзья наперерыв предлагали мне помощь и убежище, парень-студент отдал свой студбилет, совершенно не знавшие меня люди – Ю.П., подруга Н.П., приятель Ирины – молодой научный работник, – составили как бы мою охрану, не дали КГБ столкнуться с жертвой один на один, без свидетелей [29] .
29
Среди
С этого времени и до самого моего ареста в июле 1968 г. никогда в Москве я не чувствовал себя одиноким, даже в общественном сортире: ты в кабинке, а твои преследователи за дверью, и справить свою нужду им служба не позволяет. Пошел в театр – меня провожает и встречает почетный эскорт, сажусь в вагон метро – агент стоит настороже у двери, еду в троллейбусе – за троллейбусом следуют две машины, и, когда я выхожу на остановке, шпики высыпают из них, как горох, торопясь занять назначенное по дислокации место. Я пью чай в гостях, а они мерзнут в подъездах и проходных арках, не сводя с нужной двери бдительного ока.
Приблизительно в эти же месяцы началась такая же плотная слежка за Павлом Литвиновым и Ларисой, и если нам случалось идти втроем, то за нами двигалась целая процессия: несколько машин, куча разнообразных мужиков с индифферентными лицами и, как правило, с газеткой в руке. Это было похоже на игру в сыщиков-разбойников: погони, увертки, обнаружения, рации за пазухой (у них, конечно: «Машину к Большому Каменному, к Большому Каменному!» – бормочет агент себе под воротник) и тому подобное. Хоть в кино снимай.
Отдыхал я от слежки только в Александрове (куда в конце концов мне пришлось все-таки вернуться) – агенты сопровождали меня в Москве до вокзала, проезжали вместе несколько остановок на электричке, а иногда до места, и внезапно исчезали, чтобы неизменно встретить снова в следующий мой приезд в Москву.
Стыдно сказать, но азарт этой игры затягивал и меня: я научился безошибочно угадывать, какой именно гражданин, дышащий мне в затылок, «мой», не раз уходил от преследования просто так, назло, зная, что там, куда я направляюсь, меня все равно встретят те же примелькавшиеся рожи. Знали ли они, кого и за что преследуют? Знали. Однажды в поздний ночной час, зимой, я возвращался из гостей и, проходя мимо «моей» дежурной машины с известным мне номером, не удержался, махнул рукой шоферу: «Пора, поезжай, а то прозеваешь!» Он открыл дверцу и злобно прошипел мне: «У-у, пи-са-тель!» – и машина двинулась за мной.
Когда я еще ждал, что меня вот-вот, как только выследят, тут же схватят, и старался протянуть время (все еще ждал сигнала, дошла ли рукопись на Запад) – мне удалось скрыться от агентов в самой Москве. Я жил в каморке у одних стариков, которые знали толк в настоящей конспирации [речь идет об А.П. Улановском и его жене Н.М. Улановской, до революции и в годы Гражданской войны – подпольщиках-анархистах. – Сост.]. Хозяева развлекали меня интереснейшими разговорами – им было о чем рассказать, выпускали гулять только глухой ночью, и даже их гости не догадывались, что в квартире живет кто-то третий. Я не уверен, но думаю, что КГБ тогда потерял меня месяца на полтора.
И снова я поражался московской интеллигенции – ее смелости, ее духовному сопротивлению деятельности властей. Мне, откровенно преследуемому всемогущим КГБ, предлагали жилье; на глазах у агентов и под их фотоаппаратами сопровождали меня, чтобы не оставлять один на один со шпиками и не допустить провокации; а уж от общения со мной не отказался ни один даже из малознакомых людей, хотя я всех предупреждал о слежке. Я не искал общения, дружбы или даже помощи, но и не мог уклониться от этого. Люди, наверное, считали своим долгом поддержать меня. И они считали мужественным мой поступок, не замечая собственной отваги!
Да, это был очень узкий круг, многие были близко или отдаленно знакомы между собой. Но вот пример: однажды в нашей компании случайно оказался брат одной знакомой. Это был солидный человек, благополучный ученый, он не имел никакого отношения к протестам, открытым письмам и тому подобным «диссидентским» действиям; не знаю, как он к ним относился. Нам надо было идти из дома, и мы предупредили его, что за нами пойдут агенты КГБ. У него не было никакой необходимости сопровождать нас – но он отправился вместе с нами.
Некоторых из таких вот случайно оказавшихся рядом людей мне не пришлось больше видеть или слышать о них, а некоторые, наоборот, втягивались в круг тех, кто активно заявлял о своем «инакомыслии». Другие же под давлением или сами собой отходили от этого круга; но, по-моему, это не значит, что они переменили свои взгляды и стали разделять предписанную идеологию.
Больше всего в знакомом мне кругу было людей из научной или творческой среды. Среди них были и члены партии – теперь о них надо говорить «бывшие члены партии». Я заметил, что чем выше был ранг, тем осторожнее обычно держались люди и свое сочувствие старались проявлять тайно, незаметно. Но вот кого, по-моему, не было даже среди сочувствующих и помогающих тайно, так это должностных лиц.
Однако время шло, а мои предчувствия и предсказания друзей, слава богу, не сбывались. За мной ходили по пятам, но не сажали, не было никаких попыток расправы из-за угла. Для меня это и сейчас загадка. Почему не решились арестовать? И зачем преследовали, чего этим хотели добиться? Какая у них была идея?
Через несколько дней после моего бегства из окошка меня выследили, схватили – и отпустили. Через день снова схватили – и снова отпустили; правда, на этот раз в кабинете милиции состоялся разговор с неким человеком, который выдал себя за работника милиции, но я сразу понял, что это сотрудник КГБ и, вероятно, в немалом чине. Разговор пустой: «Нам с вами надо поговорить, Марченко, вы сами понимаете, о чем». И все. Милиция же записала нарушение паспортного режима (пребывание в Москве).
В январе – феврале, как я уже сказал, КГБ, видимо, потерял меня. Но сколько можно скрываться?
И снова я поражался московской интеллигенции – ее смелости, ее духовному сопротивлению деятельности властей. Мне, откровенно преследуемому всемогущим КГБ, предлагали жилье, на глазах у агентов и под их фотоаппаратами сопровождали меня, чтобы не оставлять один на один со шпиками и не допустить провокации, а уж от общения со мной не отказался ни один даже из малознакомых людей, хотя я всех предупреждал о слежке. Я не искал общения, дружбы или даже помощи, но и не мог уклониться от этого. Люди, наверное, считали своим долгом поддержать меня. И они считали мужественным мой поступок, не замечая собственной отваги!
Некоторых из таких вот случайно оказавшихся рядом людей мне не пришлось больше видеть, а некоторые, наоборот, втягивались в круг тех, кто активно заявлял о своем «инакомыслии». Другие же под давлением или сами собой отходили от этого круга, но, по-моему, это не значит, что они переменили свои взгляды и стали разделять предписанную идеологию.
С удивлением и досадой прочел я в мемуарах А.И. Солженицына об «открытии», которое он сделал в 1974 году: когда его арестовали и выслали, нашлись люди, которые самоотверженно помогали его жене и детям. Весь тон этого рассказа таков, будто вот как власти просчитались, вот какую неожиданную реакцию получили в ответ на расправу с писателем. А на самом деле этому общественному явлению – открытому сопротивлению и взаимопомощи – к 1974 году было уже лет десять или около
того. Мог ли Александр Исаевич не знать этого? Мог ли писатель не заметить реакции общества на процесс Синявского и Даниэля? Не задуматься и об их деле, о его глубокой сути? Имена Синявского и Даниэля появляются в «Теленке» только как временные ориентиры – а ведь их работа, их процесс составили целую эпоху русского общественного развития.Не могу поверить, что Солженицын этого не знает и не помнит. Но в своих литературных мемуарах он не нашел этому места. Как будто в пустыне жил, где были только Дуб – советская власть, да он сам, одинокий и отважный Теленок.
Уклонившись от встречи с анонимным представителем КГБ, но сопровождаемый до самого Александрова его соглядатаями, я съездил к тете Нюре, уплатил ей еще вперед за два месяца и вернулся в Москву…
{Меж тем подошло время явиться в редакцию «Москвы» [30] . Секретарша при моем первом посещении меня в лицо не запомнила, и мне пришлось назвать себя. Мне не пришлось напоминать о рукописи, я только назвал свою фамилию, и она, отложив свои дела, велела обождать «одну минутку». Сама же быстро скрылась в кабинете с табличкой «Главный редактор». Вышла она очень скоро и попросила меня войти. За столом сидел исполняющий обязанности главного редактора Горбачев. Пригласив присесть, он сказал, что сейчас зайдет еще один «наш товарищ» и тогда поговорим. «Товарищ» не заставил себя долго ждать. Горбачев представил его и назвал фамилию – Андреев. Они стали расспрашивать меня о том, первое ли это мое произведение или я писал и раньше что-нибудь. Потом пошли другие вопросы: «Вы давали кому-нибудь еще кроме нашей редакции читать свою рукопись?» На этот вопрос я ответил, что да, давал. Тогда последовал следующий вопрос: «А кому вы давали?» На это я ответил, что такие вопросы обычно задают на следствии, а я пока что в кабинете у главного редактора. Мне стали вежливо объяснять, что их это интересует, поскольку интересно знать мнение не только свое, но и других. Мне было задано еще несколько вопросов, суть которых сводилась к тому, чтобы я хотя бы сказал им, литераторам-профессионалам я давал читать рукопись или просто своим знакомым. Мой ответ на это был приблизительно таков: среди моих первых читателей были и литераторы-профессионалы. Услышав это, мои собеседники стали допытываться от меня имен этих профессионалов. На это я категорически отказался отвечать. Тогда меня попробовали пристыдить тем, что вот, мол, приходите в редакцию с рукописью, а отвечать на вопросы не желаете. Пришлось сказать прямо, что я не хочу называть имен, потому что прекрасно понимаю характер своего произведения и могу предвидеть последствия. «А откуда вы знаете, какие могут быть последствия?» – «Да хотя бы оттуда, что за мной уже ходят по пятам типы в штатском и преследуют всюду на машинах». При этих моих словах оба мои собеседника переглянулись. «И эти преследования начались именно после того, как я передал вам свою рукопись». Так оно и было на самом деле. У меня и сейчас сохранилось убеждение, что именно эта редакция информировала КГБ о рукописи.
30
Отрывки в фигурных скобках на с. 94–108 печатаются по: Дело Марченко. Т 5. Л. 177–194.
В конце концов я заявил, что готов говорить по существу, но категорически отказываюсь разговаривать в духе где, кому, сколько и т. д. Когда они выспрашивали у меня, кому я еще давал читать рукопись, то они при этом как профессионалы-следователи уличили меня в том, что им я отдал всего лишь третий или четвертый экземпляр, и при этом спросили: «У вас остались еще экземпляры или вы их все раздали?»
Я их прекрасно понимал и стал наседать с требованием ответить по существу. Горбачев стал говорить, что рукопись они дали на рецензию кому-то, этот кто-то прочитал, и рецензия уже готова. Тогда я спросил имя рецензента. «Простите, – развел руками Горбачев, вежливо улыбаясь, – это наша тайна, и мы не обязаны называть фамилии рецензентов. Таково правило работы редакции». Я так и до сих пор не знаю, правда это или нет.
Тогда я потребовал, чтобы мне вернули рукопись. Тот же Горбачев ответил, что рукопись они передали в Правление Союза писателей. Там с нею ознакомились, и поскольку речь идет о серьезных вещах, то все должно быть тщательно проверено. Поэтому ее передали в Прокуратуру.
После этого посещения я еще несколько раз заходил в редакцию «Москвы» и всякий раз секретарша шарахалась от меня и старалась как можно быстрее избавиться. Всякий раз мне обещали, что примерно через месяц можно будет зайти и мне будет ответ. И так до самой посадки.
Вскоре после Нового года меня увезли в больницу с резким обострением болезни, вывезенной из лагеря. Мне сейчас неизвестно, выследили ли агенты КГБ меня в больнице или нет. Но когда я выписался и на такси приехал на Ленинский проспект, там собралось очень много моих друзей. Получилась маленькая незапланированная вечеринка. Те, кто последним уходил из квартиры, очень скоро вернулись с сообщением, что возле дома стоит машина, «в которой полно мужиков». Друзья мои были обеспокоены. Они очень переживали за меня. В то время я к этим вещам относился как к чему-то непременному. Я считал, что так оно и должно было быть. Я ждал конца.
Стали мы обсуждать, как же быть? Еще раз вышли проверить эту таинственную машину. Один из друзей оделся в мою одежду, и компания вышла на улицу. Когда они вернулись, то рассказали нам, не выходившим на улицу, что к ним сразу из машины подошли и пристально рассматривали того, кто был в моей одежде. Кроме сидящих в машине, они обнаружили еще нескольких топтунов, которые дежурили на улице. Сомнений не было. После долгих переговоров мы все же решили выйти. Поскольку мы выходили гурьбой и расходились в разные стороны, то нам, к нашему удивлению, удалось уйти от сторожей. А может, это было ими запланировано. Этого я и сейчас не могу с уверенностью сказать. Так или иначе, мы приехали на квартиру к друзьям, которых не было на вечеринке на Ленинском проспекте. Хозяева предложили мне поселиться у них и переждать некоторое время. Прописан я был в Александрове во Владимирской области, и меня выписали из больницы всего на десять дней. В справке из больницы было написано, что мне необходимо через неделю явиться для госпитализации. Мы договорились, что лучше эти дни мне прожить в Москве, а не ехать в Александров. Мне необходимы были определенные бытовые удобства, которых не могло быть в Александрове. Так я и остался в Москве.
На этой квартире я жил свободно. В отличие от прежнего своего тайного проживания в Москве здесь я открыто выходил из дому на улицу и даже несколько раз делал вылазки в лес на лыжах. Лес был прямо рядом с домом. Только на время визитов гостей мне приходилось или скрываться в другой комнате, или присутствовать, не называя себя. К этому времени моя фамилия среди московской публики уже была довольно известной и вызывала любопытство. Об этом может хорошо сказать такой случай.
Как-то я сидел в довольно многочисленной компании на одной из вечеринок в известной многим московской квартире. Когда вечеринка была в самом разгаре, заявился запоздавший гость – молодой человек, которого в этом доме многие хорошо знали, а я с ним не был еще знаком.
Во время обмена московскими новостями и анекдотами он сказал: «А вы знаете, говорят, что в какой-то редакции лежит рукопись какого-то Марченко, которая страшнее Солженицына? Его сейчас КГБ ловит по всей Москве». Он сидел с чашкой кофе в руке через двух человек от меня. Многие слушавшие его захохотали. А кто-то из моих друзей сказал ему: «Вот, познакомься с этим самым Марченко» – и показал на меня под общий смех. Я тогда ощутил какую-то неловкость и нелепость, и так бывало не раз. Этот молодой человек, полагая, что его разыгрывают, так и не поверил.