Мы, значит, армяне, а вы на гобое

– Что случилось? – спросил Гобоист у дочери, которая остановилась в проеме двери.

– Запой, – пожала та плечами и удалилась.

– Ты здесь? – тихо произнесла Елена, не открывая глаз.

– Я здесь, здесь, – говорил он, торопясь и неловко снимая шубу.

Тут лицо Елены сморщилось и из глаз потекли слезы.

– Что такое, что такое? – лепетал Гобоист, наклоняясь.

– Не надо, – сказала медсестра, не отрываясь от книги. – Сядьте там.

– Да что же случилось?! – вскрикнул он, но отодвинулся от постели.

– Алкогольная интоксикация плюс повышенная доза снотворного.

– Костя, милый, не отдавай меня им! – вскрикнула Елена. – Они хотят меня забрать, они хотят меня запрятать…

Она было попыталась привстать на подушке и потянуться к нему, но сестра ловким движением вернула ее маленькое тело на место. Посмотрела на часы и привычным жестом выдернула катетер, приложив на ранку ватку и укрепив вату пластырем.

– Держите так, правая рука согнута! – велела она Елене.

Та послушно стала держать руку, не спуская отчаянных глаз с Гобоиста. И он, глядя то на худую и бледную эту, будто надломленную руку, то в ее лицо без кровинки, испытывал невероятную нежность и пугающее чувство жалости: вряд ли в своей жизни он когда-нибудь кому-либо так сострадал – разве что самому себе в детстве. И его сердце – в прямом, физиологическом смысле – потяжелело, в левой стороне груди пробежала, как искра, быстрая боль, стало не хватать воздуха, и на мгновение сильно закружилась голова. Он даже покачнулся…

Через четверть часа приехала "скорая помощь". Елену на носилках -она лежала смирно, не открывая глаз, скорее всего очень ослабла, а может быть, была без сознания – перенесли в машину. Гобоиста туда, естественно, не посадили. Но врач сказал:

– Можете позвонить в приемный покой Склифа. Завтра утром…

Утром в понедельник он поехал в больницу сам. К нему спустился усталый молодой человек в белом халате.

– Мы сделали ей переливание крови. Физиологический раствор.

Опасности нет.

– Была опасность? – тревожно спросил Гобоист.

Врач посмотрел на него, как на дефективного.

– Она была в коме.

– А когда… когда она будет дома?

Врач пожал плечами.

– Ее уже перевели в другую больницу. – И на вопрос в какую сказал раздраженно: – Не знаю, не мой профиль. Спросите у ее родных.

Он наметанным глазом видел, что Костя – не родной. Да ведь и карточку читал…

Гобоист позвонил дочери Елены. Та оказалась дома – готовилась к сессии.

– Даже меня туда не пускают, – равнодушно отвечала Сашута на его расспросы.
– Разрешают только передачи раз в неделю… Нет, ничего не надо… И звонить оттуда тоже нельзя.

И повесила трубку, не попрощавшись.

– А ведь это она, стерва, туда заложила мать! – вдруг сообразил Гобоист. И догадался, содрогнувшись, – куда.

Глава седьмая

1

Тем временем в Коттедже, как и по всей стране, – да что там, во всем христианском мире, живущем не по варварскому, но григорианскому календарю, – дело шло к Рождеству. Снег то заваливал Коттедж по колено, то таял, потом вода замерзала; приходилось то расчищать сугробы, то скалывать лед со ступенек крыльца. Космонавт давно перестал копать, против климата даже он не знал приема, и в погожие дни можно было видеть, как он в вязаной шапке, в перчатках и свитере сидит на своем балконе и читает книгу. Милиционер Птицын бросил таскать камни; старуха перестала возиться в своем огороде, и жизнь Коттеджа замерла, затаилась, ушла внутрь всех четырех более или менее уютных отсеков: даже армянских шашлыков теперь никто не творил.

Стало тихо.

Впрочем, случился один предновогодний скандал – точнее так, скандальчик: у супругов Птицыных из ящика комода пропала тысяча рублей. Птицына приходила к Анне, когда та появлялась в Коттедже -

Анна, к слову, как почувствовала, что Елена исчезла, решила, что роман у ее муженька кончился, – и в преддверии новогодних бдений как-то помягчела: быть может, увидела скучноватую одинокую изнанку яркой и солнечной жизни свободной женщины сорока с лишним лет на иномарке, которой подчас некуда надеть свои многие бриллианты и не с кем встретить главный в году домашний праздник: все с мужьями, с женихами, с женами, – разве что с подругой-бобылкой Ларисой, знакомой еще по Госплану. Но и к той после полуночи придет давний приятель – жена у него почти парализованная, чокнется с ней, поправит подушку, подоткнет одеяло, подарит шоколодного Деда Мороза – и к Лариске. Не с родителями же встречать…

Птицына по части сыска и следствия, конечно же, могла заткнуть своего милиционера глубоко за пояс. Она обсуждала с Анной – кто мог позариться на деньги, отложенные на Новый год. Прежде всего предстояло вспомнить, кто бывал в доме за те три дня, что протекли между закладкой заначки под белье мадам Птицыной и обнаружением пропажи. Заходила по-соседски агроном Валька, пили кофе на кухне, по чуть-чуть кагора, так, по стаканчику; но Валька наверх не поднималась, это точно. Была в выходные Танька со своим бойфрендом, как она его называла, – кургузым, на голову ее ниже, пареньком пэтэушной наружности и с походкой сантехника, у которого слишком много вызовов. Танька с ним не жила, еще девочка, была отчего-то уверена мамаша, просто помогала однокласснику избавиться от наркотической зависимости – тот теперь курил травку, а до двенадцати нюхал клей. Наконец, в спальне всякую ночь спал милиционер Птицын – и это все постояльцы. Птицын на строгий вопрос жены отвечал: ты, мать, чего, чего ты, Хель, совсем… И ему можно было верить: он никогда без спроса не брал из дома денег, правда и своих не давал, оставлял на кармане. К тому же, какой ему резон – пить на Новый год на эти деньги ему же и предстояло. Оставался

Танькин френд бой, как выражалась Птицына, – впрочем, он ночевал внизу, а Танька наверху, в своей комнате, но он к ней заходил и утром, и днем, о чем-то шептались. "Но как он догадался, где я спрятала? – недоумевала Птицына. – Он же совсем тупой. Как… как шляпка от гвоздя…"

Ну да, не сразу сообразила Анна – очень уж неожиданным было сравнение, – сам-то гвоздь острый, а шляпка действительно тупая. И сказала:

– А не могла Татьяна взять?

– Да что ты! – ошарашенно посмотрела Птицына. – Или ты думаешь…

И, поскольку Анна была матерью взрослой дочери, она ответила уверенно:

– Ну, во-первых, она, конечно же, с ним подживает. И скорее всего для него-то и взяла – на анашу. – И проявила неожиданную осведомленность: – Сейчас один косяк знаешь сколько стоит!.. Да и вряд ли он только травкой балуется… Его, дубину, никакая травка не возьмет.

– А чем еще-то? – спросила Птицына не без страха.

– Ну, чем? Героином колется, должно быть. Герычем, как они говорят.

– А может этим – экстазным?

– Экстази – это так, для дискотеки, баловство для девочек…

– Но шприцы-то заразные. На них СПИД, – с ужасом прошептала Птицына.

– Ну они нынче ученые, используют одноразовые.

Птицына смотрела на Анну, но не видела, считала в уме.

– Знаешь, а ведь она просила у меня. Недавно. Чтоб с девчонками в кафе… Я не дала, конечно, не2чего… Ах, она у меня! – рванулась было Птицына. Но осела. – Я ей покажу экстазы, нет, эта замуляка у нас не проскочит, это у нас не прокатит, – прошептала.

В результате этого разговора родился семейный вердикт: никаких френдов и боев, никаких новых годов у подружки, в первых же числах января – к гинекологу, потом к репетитору, нет – к двум, она же в математике ни бум-бум, будет поступать в Академию экономики к

Шохину: как все…

2

Ближе к празднику Коттедж стал оживать.

Под самый Новый год, днем тридцатого, опять разразилась оттепель, и вся округа набрякла и потекла. Гобоист поздно проснулся и вышел на балкон – воздух был тепл и сыр, пахло оттаивающими смолистыми стволами сосен. Внизу он обнаружил смутно знакомую фигуру. Невысокий рыжеватый человек – был он без шапки, в одном свитере – все заглядывал в его подвал, куда вели крутые ступеньки сбоку крыльца. И Гобоист вспомнил: это же Гамлет, друг Артуровой сестры, а может, уже и муж, был на юбилее Каренчика. Он поздоровался.